Смешнее, чем прежде (Рассказы и повести)

— Да, — отвечает Элен. — Не вхожу, что же делать.

— Как же вам не стыдно, как не стыдно! — с горечью кричит молодой человек и кидается прочь от Элен, бормоча: «Ходят разные… привлекают… глазки, кофточки, ножки… а сами…» И с горя отправляется, потеряв веру в жизнь, к каким-нибудь очень дурным, но вполне коллективным красоткам.

Славная Элен, милая Колен, симпатичная Элен Колен — в юбке выше, заметьте, колен — она лишь обманывает нас всех, встречных на улице мужских мужчин человечества…

А это ведь, честное слово, совсем не красиво!

Старая, вредная мама

В старинном русском городе Кесова Гора живет среди прочих людей какая-то пожилая тетя Шура. Тетя Шура встает и с утра выбегает во двор.

— Сегодня маму увидала во сне! — кричит она громко.

— Подумать только! — ахает соседка Барыкова. — Опять ваша мама!

Барыкова бежит и снимает с веревки белье.

— И что она вам снится, — говорит недовольно весь двор.

— Такая старая, приличная женщина, довоенный покойник, — пора бы ей давно не беспокоить вас ночью.

— Это город такой, — объясняют другие, недовольные городом. — В нашем климате мама будет сниться весь год.

Старые потирают колени и другие суставы. Молодые с огорчением смотрятся в небо, которым заведует тети Шурина мама.

— Опять увидала во сне свою мать! — передают всенародно, из уст в уста, и качают этими устами, прикрепленными к голове.

Уж если к этой женщине, пожилой тете Шуре, приходит во сне еще более старая ее покойница-мать, то уж не менее как по причине скорого дождика с неба. Бедная, покойная мама во сне тети Шуры всегда непременно призывает на ее голову дождь. Мама забывает, что голова тети Шуры качается не отдельно, а посередине всех прочих невинных голов ее народа.

— Сегодня маму во сне увидала: опять будет дождь! — предупреждает тетя Шура, обходя всех знакомых, как виноватая.

И к середине дня на ясном небе Кесовой Горы неохотно появляется дождь в серой туче.

Кадры

Люба работает на заводе, но не в производстве, а в кадрах. Любе нравится работать в этих кадрах.

Вчера, например, познакомилась Люба у южного входа с одним молодым человеком по имени Яша и назначила ему свиданье на сегодня, в пять пятнадцать. А прежде чем идти на свиданье, взяла Люба карточку этого Яши и все хорошо про него почитала. Яша по карточке числится вполне молодым — так он ей сразу показался и на взгляд. Учится Яша вечерне-заочно. Так он Любе и сказал, что он учится. А в семейном положении он еще не женат. Правда, если и женат, то Любе это неважно. Люба девушка добрая, а он мужчина, он пускай сам решает, что ему с Любой делать. А еще узнала Люба, что Яша еврейчик.

Но и это ей ничего, она как раз наоборот, она еврейчиков любит. Даже начальник их кадров, Иван Николаич, и тот не презирает их сам от себя.

Но Люба не явилась на свидание к Яше, потому что Иван Николаич оставил ее вечером для срочного дела.

— Приходи в кабинет к окончанию дня, — велел Иван Николаич.

И Люба пришла.

Иван Николаич был тоже красивый, но строгий и партийный мужчина, с усами. Он вместе с Любой просматривал карточки третьего цеха. Просматривал он карточки, отбирал, передавал их Любе, чтобы Люба учла, как вдруг он придвинул свою партийную ногу к самой Любиной коленке, положил свою партийную руку прямо Любе на пальцы, да и там позабыл. Сперва Люба думала, что он позабыл ненарочно, но вдруг кто-то в дверь постучал, Иван Николаич дрогнул телом, как пугливый олень, и скорее принял свою руку назад.

— Войдите! — приказал Иван Николаич, и кто-то взглянул в полщели, но увидел, что тут сильно заняты, и войти не вошел.

А раз не вошел, то Иван Николаич так же тихо вернул свою партийную ножку обратно и возвратил теплым Любиным пальцам свою партийную ласку. Любе было не жалко наружности для Иван Николаича, но она понимала, что он подчиняющий человек, а им такого нельзя, хотя, конечно, для жизни и надо, как всем.

Но вдруг он сам оторвался от Любы, хотя никто не стучал и нигде не шумел.

— Подумать только, н Рощин еврейчик! — сказал он с досадой. — А я, признаться даже, Люба, не знал.

Нет, Иван Николаич еврейчиков любит. Они, говорит обработать умеют. Но он на еврейчиков немного обижен. Сами себе они, глупые, портят.

— Ну не мог национальность обменять, чудак-человек! — сердился иной раз Иван Николаич на какого-то Рощина, имевшего вполне патриотическое имя и фамилию. А сердился он тоже от большой своей партийной доброты к нашим людям.

Иван Николаич брал бы этих еврейчиков сколько придут. Но это не нравилось нашим рабочим. Как только где много становилось еврейчиков, то в кадры сейчас приходило письмо: «Так и так, куда смотрят органы, в третьем цехе, товарищи, неблагополучно по части еврейства. Получается неравномерное скопление, и я на это обращаю свой протест. А если меры не примете, напишу по каналам.» И в конце обязательно подпись: «рабочий Петров» или «рабочий С.Пряткин» или другие рабочие фамилии. И хотя почти всегда таких рабочих на заводе не работало, но Иван Николаич понимал их трудовую законную скромность. Правда, он досадовал, что они такие строгие к носатому народу, что они не обожают, когда он чернеется среди рабочих мест, — но ничего поделать не мог. Раз письмо, надо было расследовать.

Расследует Иван Николаич, выясняет, например, что еврейчиков скопилось немного или что каждый поставлен указанием свыше, можно бы на том и успокоиться, — но он неспокоен. Иван Николаичу не нравится, что некому доложить о результатах проверки.

— Вот черт! — восклицает Иван Николаич сердито. — Хотя бы адрес поставил, куда отвечать!

А так как писем таких было много, то и сидел Иван Николаич по вечерам с Любой часто. Сидят они с Любой, он немного ее обнимает партийным, крепким объятьем (он уже начал вполне обнимать), но объятье у Иван Николаича будто на крыльях, в каждом пальце содержится чуткое ушко.

Люба очень надеялась на наших еврейчиков, что они их с Иван Николаичем вскоре подружат. Но Иван Николаич обнимал ее, только пока занимались анкетой, а когда переставали, он сейчас делал вид, независимый от своего недавнего объятья. Люба, правда, думала, что это пока, что потом он привыкнет и забудет делать вид. Очень Люба надеялась тогда на еврейчиков и даже однажды сама написала письмо, которым они занимались полмесяца.

Но потом неожиданно еврейчики кончились, то есть их равномерно везде распихали. А с ними у Любы окончилось всё.

Так что теперь она немного не любит еврейчиков — ну, зачем они кончились, были б еще! А без них, Люба это понимает, Иван Николаич не может ее вызывать. Вызывать просто так ему Любу нельзя, ему не позволяет партийная совесть, и это как раз очень нравится Любе, потому что еще никогда не любили ее наши партийные серьезные мужчины.

— Что же вы не пришли? — спросил как-то Яша у Любы в столовой.

— Я все время занята, — сказала строго Люба. — У нас с вами, знаете, сколько возни?

— С кем это, с нами? — спросил Яша весело.

— А с вами. Со всеми. То есть с кадрами. Сидим допоздна, — ответила Люба и скорее ушла, обижаясь на Яшу за то, что еврейчик.

Перемены

Мы пришли к ним в гости и забыли там книгу, которую очень любили читать. Они сейчас же пошли отдавать нашу книгу, но забыли по рассеянности зонтик. Не зная, к чему это все приведет, мы назавтра же сбегали, отнесли честно зонтик и забыли при этом в прихожей калошу. Они принесли нам калошу в газете и забыли эту газету. Отдавая газету, мы забыли жену. Возвращая жену, они вернули по ошибке свою.

Потом мы неоднократно собирались то у нас, то у них, но все время получалось, что возвращали мы не то, что было нужно, какие-то новые люди оказались втянутыми в эти замены, никто уже не мог остаться в стороне, каждый вечер кто-то куда-то бежал, чтобы что-то кому-то вернуть с извинением, а взамен получить другое, близкое, но никогда более в жизни моя книга, моя газета, мой зонтик, моя калоша и моя жена не попали ко мне — моя жена, которая дышала на меня шоколадкой, но ни одна больше женщина не дышала на меня шоколадкой, хотя все только кругом и старались, как бы возвратить всюду прежнее, счастливое расположение вещей.