Избранное

Оставив позади наглую свору, учитель побрел в гостиницу; он шел медленно, втянув голову в плечи, сразу став лет на десять старше. Я уже готовлюсь к пятому десятку. Никто из знакомых не повстречался ему на пути. Лениво провожая глазами женщин, он купил сигареты в маленьком магазинчике на Албертдейк. Продавец, разгрызавший что-то передними зубами, сообщил, что сегодня вечером в Курзале ожидается большой наплыв народа — самое время сдавать комнаты, поскольку явно сыщутся господа, которые за ночь успеют сменить три костюма и трех женщин. Затем он совершил нечто из ряда вон выходящее: подарил учителю два коробка спичек.

Подобно тому как маньяк-убийца инстинктивно стремится на место, где позже он надругается над своей строптивой невестой, Виктор Денейс де Рейкел, учитель, в тот вечер выбрал такой путь, чтобы пройти мимо Курзала. Окна пестрели афишами. С купола свешивались флаги Бельгии и Франции. В неоготической арке над входом на мерцающих нейлоновых нитях раскачивался гигантский белый кролик с человечьими глазами (купленными в «оптике», где самые желанные клиенты — одноглазые?). Радужная оболочка глаз отражала свет, белок с голубоватым отливом напоминал снятое молоко. Усы, тоже нейлоновые, были позолочены, а на кончике хвоста горела электрическая лампочка. Кролик двигался, хотя в городе не было ни ветерка. Вероятно, его только что подвесили и игривый монтер напоследок качнул его как следует. Кролик улыбался. С удивлением разглядывая снизу шерсть животного, казавшуюся в неоновом свете спутанной и всклокоченной, учитель вдруг представил себе, что внутренности у кролика тоже совершенно натуральные и состоят из мягкой теплокровной массы и что вот сейчас этот кролик, высвободившись из нейлоновых нитей, смачно плюхнется на учителя со сводчатого потолка и накроет его голову наподобие тяжелой, влажной и теплой подушки, густая кашица потечет по его ушам, и игольчатая щетина нейлоновой шерсти полезет в глаза. Учитель спешно покинул портал.

В ресторане «Белое море» учитель с жадностью накинулся на обед. Кельнерша, подавая кофе, как обычно, развлекала его рассказами про своего мужа, которому лучше было бы уйти в монастырь, чего еще ждать от мужика, у которого любимое занятие — кататься в Исландию и торчать там месяцами? На кусок селедки променял он свое супружеское счастье. Учитель быстро, как в немом кино, пробежал глазами газету: с того момента, как он покинул школу, нет, вернее, с той минуты, когда увидел над своей головой подвешенного кролика, его охватила какая-то лихорадочная торопливость, слова скакали с одной газетной строки на другую.

Когда он влетел в свою комнату (кого он собирался застичь на месте преступления?), в окно ухнуло море, пенистые гребни которого были видны лишь с нижних этажей, на дамбе перекликались туристы, причаливали шлюпки. Он развел растворимый кофе теплой водой из умывальника и, прихлебывая его, уселся на кровать. В комнате Цыганки раздался грохот. Он долго сидел и смотрел на портфель, подарок жены. Нерастворившийся кофе прилипал к нёбу, вяз на зубах. На цыпочках учитель вышел из комнаты, остановился перед дверью Цыганки, постучал прямо по брюху одной из рыб, плавники которой торчали воинственно, точно гребень у петуха. В комнате двигали мебель.

— А, — сказала она. И издала совершенно неуместный, по мнению учителя, восторженный крик. Гостиница, в которой останавливались лишь случайные английские туристы, безмолвствовала.

— Я знала, что ты придешь, — пояснила Цыганка.

— Сегодня? — спросил он.

— Сегодня или завтра, — ответила она.

— Не помешал?

— Да ладно…

Обмен всеми этими репликами происходил в дверях. Или я уже вошел в комнату? Да, уже вошел, это я помню наверняка.

Учитель сказал, что не очень хорошо себя чувствует.

— Ничего удивительного, — ответила она, — Юпитер и Сатурн противодействуют друг другу.

— Сатурн, во клёво! — вдруг гаркнул матросик, который сидел на кровати, утопая в подушках и упираясь головою в стену. Он шевелил пальцами на длинных бледных ногах и целиком был поглощен этим занятием.

— А почему бы и нет, — сказал учитель и остался стоять у двери, поскольку опасался, что Цыганка начнет извлекать все свои графики и звездные карты при этом типе, который с наслаждением скреб свои ступни.

— Подожди, — сказала Цыганка и действительно направилась к шкафу, но, словно поперхнувшись духотой, учитель забормотал:

— Нет-нет, в следующий раз…

Ее белладонновые глаза, ее ротик на изысканно раскрашенном восковом лице сказали:

— Да, в следующий раз, так будет лучше…

— В следующий раз, во клёво! — заорал матрос.

— Сиди спокойно, малыш! Это мой племянничек, — пояснила Цыганка. Она поправила свои двести восемьдесят раз крашенные и перекрашенные волосы, раз и навсегда уложенные в прическу двадцатых годов, и ее губки сердечком, нарисованным лет сорок тому назад, прошелестели: ему, Овну, на самом деле приходится туго, ведь Сатурн сейчас… — Остерегайся Скорпиона, — сказала она, — хотя Луна в настоящий момент…

Ее прусско-голубые веки с колкими ресницами прикрыли глаза. «Моя мать», — подумал учитель.

Человек, которого предостерегли, вышел на улицу, впрочем, что он узнал? Дорога к залу «Наш дом», где Ассоциация представителей фламандской культуры сегодня вечером будет внимать известному оратору, педагогу и председателю Друзей музыки, Директору атенея, доктору Фербаре, который выступит с докладом на тему о функции классической музыки в нашей жизни, вела через парк, однако он не пошел по ней. Он заставлял себя идти медленно, подолгу истязая себя созерцанием каждой витрины, останавливался возле каждого кафе. Потом (это было двенадцать минут девятого) вдруг зашагал, ступая одной ногой по тротуару, другой — по желобку для водостока. Что с ним происходит? Сжимая пальцами в кармане пальто два спичечных коробка, впервые в жизни подаренных ему продавцом, он по-немецки попросил огоньку у случайного прохожего, а потом ловко взлетел по пыльной винтовой лестнице тесового камня с закругленными по краям ступенями к вестибюлю Курзала. За сосновой перегородкой стоял билетер с рулоном билетов, держа его как дискобол свой диск перед метанием. Он сонно сообщил, что еще слишком рано, сюда никто никогда не приходит раньше десяти. Голова его косо сидела на плечах и была увенчана праздничным бумажным колпаком с надписью: «Ве sociable, have a Pepsi» [8].

— Ни разу не слышал, — добавил он, — чтобы кто-нибудь приходил на Бал Белого Кролика раньше десяти. Это ж надо такое придумать!

Учитель миновал еще трех кельнеров в таких же остроконечных головных уборах, которые увлеченно обсуждали шансы Алмейды на Большой приз в предстоящих скачках, прогулялся по Тронному залу, затем по Залу Испанского двора. Видно было, что от бала многого ждали, повсюду сновали рабочие, кельнеры, официантки. В Зале отречений включили свет, и монтеры, раздраженно переругиваясь, готовили место для установки телекамер. Учитель, оробев, повернул в другую сторону. В читальном зале он наконец опустился на темно-зеленый диванчик, обтянутый искусственной кожей, отчего брюки прилипли к ногам, развернул «Новости побережья» и погрузился в сон. Проснулся он, когда маленькая девочка в тирольской юбочке, усевшаяся рядом с ним, с хрустом надкусила яблоко.

Прочь отсюда. На улицу. Запах моря чувствовался здесь сильнее, чем где-либо. Дансинги почти опустели. В каждом доме на каждой улице надевали сейчас праздничные наряды.

— Слишком поздно, — сказал вслух учитель и подумал: «Вот я уже и вслух разговариваю». — Человек, — продолжал он, — способен изменить одежду, прическу, лицо. Да будет бал, жребий брошен. Собрание почитателей искусства уже началось, поезд ушел, больше никто не ищет того, кто должен сопровождать докладчика. И все же…

Прочь. Идем дальше.

— Дамы и господа, — тень учителя скользила вдоль фасадов Старого города, — прежде чем уважаемый докладчик приступит к своему докладу, позвольте мне остановиться на некоторых аспектах его морального облика, ибо его облик необычайно морален. Он не только жаден, похотлив, капризен, нечестен и труслив, но к тому же, тем не менее, следовательно, вопреки, само собой разумеется, я бы рискнул даже сказать…