Зонтик на этот день

На улице я обращаю внимание на мужчину в рубашке, которая, судя по болтающемуся вороту, ему явно велика. Мне хочется его спросить, отчего он не покупает себе рубашки по размеру, – пропало желание? Тогда я сказал бы ему, что и у меня это желание куда-то безнадежно пропало. А потом мы могли бы вместе пойти куда-нибудь посидеть, – хотя нет, это было бы слишком. В доме напротив, на четвертом этаже, у окна стоит молодой парень и играет на аккордеоне. Я поднимаю голову. Заметив это, он начинает играть еще громче, от чего мне становится как-то не по себе. Меня обгоняет коляска со спящим младенцем, лежащим неподвижно, как труп. Стайки ласточек шмыгают над перекрестком, где почти нет машин. Я старательно ловлю все эти детали, сосредоточивая на них все свое внимание, – мне нужно любой ценой удержать себя от того, чтобы не нагнуться и не начать собирать листья. Для дома, для моей личной комнаты листьев. При этом мне совершенно ясно: я могу сколько угодно лелеять в себе эту мысль о комнате листьев, но главное – не довести ее до исполнения. Я могу позволить себе любить листья только до тех пор, пока они валяются на улице, но не могу себе позволить верить в то, что мне удастся спасти листья или самого себя, если я разложу какую-то их часть в бывшей Лизиной комнате. Вместе с тем в бесплодных мечтаниях есть что-то постыдное, и мне меньше всего хочется принимать в этом участие. На какое-то мгновение мне становится страшно: а вдруг я схожу с ума? И страх этот столь велик, что я начинаю бояться, как бы из-за этого страха мне сейчас совсем уже не свихнуться. Я наклоняюсь и одним движением подхватываю с земли четыре, нет, пять разлапистых платановых листьев, с резными краями и длинными ножками.

5

На берегу нет никого, кроме меня. Справа, чуть повыше, тянется бульвар, на котором раньше, бывало, толклось много народу. Здесь, внизу, мне прекрасно слышно, как несется поток машин, но это нисколько мне не мешает. Слева плещется река, вода в ней сегодня какая-то мутная, илистая, – ночью, наверное, шел дождь. Бульвар отделен от реки широким газоном, на котором отчетливо видны народные тропы. На бульваре кое-где еще остались скамейки. Прежде их было больше, но какие-то хулиганы часть из них растащили, часть разнесли вдребезги. У начальства до скамеек руки не доходят, так что бульвар постепенно пришел в некоторое запустение. Мне это только на руку, потому что здесь я могу спокойно заняться делом. Вот уже семь лет я работаю контролером обуви, и, честно признаться, из всех перепробованных мною работ это единственная работа, которой я готов и далее преданно служить, надеясь даже на некоторый успех, связанный, впрочем, не столько с моими выдающимися способностями, сколько с «удачным позиционированием нашего товара на рынке», как говорит мой менеджер Хабеданк, который непосредственно заведует мною. Я работаю на фабрике по производству элитной обуви. Фабрика пока еще маленькая, но весьма перспективная. Меня позвал туда мой приятель Ипах. Ипах когда-то хотел стать режиссером и даже почти что стал им, но, проработав какое-то время в Ольденбургском городском театре, где он явно засиделся в ассистентах, он так и не сумел найти себе ничего подходящего. И тут подвернулось место на обувной фабрике, где он по сей день работает торговым агентом и где имею честь служить я. «Тебе ничего не надо будет делать, – сказал он, – ходить целый день в новехоньких ботинках и составлять отчеты о своих ощущениях, как они носятся». Эта фраза, произнесенная тогда Ипахом, имела решающее значение: я сел в метро и, вооружившись рекомендацией Ипаха, отправился к Хабеданку. Сегодня у меня на повестке дня тяжелые полуботинки с рантом, модель «Оксфорд», из блестящей телячьей кожи специальной выделки. Шнуровка, классическая, закрытая, абсолютно симметричная, до последнего миллиметра. Из-за толстой подошвы этот «Оксфорд» (несмотря на телячью кожу) немного жестковат. Я уже добрый час разнашиваю эту телячью радость, но при всем желании не могу пожаловаться на то, что мне где-то что-то жмет. Вероятно, все дело в пробковой прослоечке, которую придумал класть в месте подъема мастер Цаппке, подошедший к вопросу с явной любовью. Вторым номером у меня идет модель «Будапешт», тоже довольно массивная, тоже с рантом. Мне лично эта модель не нравится, но многим клиентам она очень даже нравится, и на нее большой спрос. Спереди идет обычный узорчик из мелких дырочек, ничего особенного. Сзади тоже пущен узорчик, только другой, новая задумка мастера Цаппке, благодаря которой ботинки будут стоить марок на пятьдесят дороже. Нижний (бордово-красный) слой под узором совпадаег один к одному с цветом верха, что вызывает у некоторых клиентов отторжение. Эти пуристы в принципе не приемлют ничего бордово-красного, поскольку полагают, что такие дорогие и солидные башмаки могут быть только черного или коричневого (темно-коричневого) цвета. Номер три – модель «Блюхер» из кордована (конская кожа), самая дорогая на сегодняшний день. Эти ботинки делаются из множества отдельных деталей, которые последовательно соединяются друг с другом, при этом некоторые из них, в частности боковинки под шнурки, нашиваются сверху, а некоторые элементы, наоборот, подшиваются снизу. «Блюхеры» – мягкие, как вязаная шапка, и по ощущению ни за что не скажешь, что они составлены из отдельных кусков, наоборот, кажется, будто они цельнокроеные. Из трех образцов этот получит у меня наивысшую оценку. Хабеданк велел мне носить каждую пару по четыре дня. Ноя уже давно не придерживаюсь этой инструкции. За эти годы я навострился за полдня определять, как будут носиться те или иные ботинки, особенно – где что жмет, где что трет, сзади или спереди. Составить отчет для меня плевое дело. Я сажусь на газон и смотрю на широкую неспешную реку которая, несмотря на свою запущенность, действует на меня успокаивающе. Она поблескивает и мерцает в лучах солнца, как столовое серебро в открытом ящике.

Недалеко от того места, где я расположился, через реку перекинут пешеходный мостик, на котором сейчас показалась какая-то парочка. Где-то посередине они останавливаются и начинают целоваться. Они целуются как-то слишком активно, как будто на них неожиданно напал страх и поцелуй – единственное надежное средство защиты. После поцелуя им явно стало легче, и в приподнятом настроении они уходят с моста. Слева от меня на тропинке появляется какая-то обтрюханная тетка. Ей лет пятьдесят-шестьдесят, в руке у нее чемодан. Она вся какая-то замурзанная: чумазое платье, чумазые туфли, чумазые, свалявшиеся волосы. Я стараюсь не обращать внимания на тетку, что, впрочем, не совпадает с моим внутренним интересом. Потому что я люблю присматриваться ко всяким чудакам, сумасшедшим и ненормальным. Я представляю себе, что вот я докатился до такого же состояния. Тогда я буду избавлен от необходимости искать себе постоянную и надежную работу и обустраивать свою жизнь так, чтобы она подходила к этой самой постоянной, надежной работе. И когда я уже совсем очудачусь, я смогу, наконец, найти в себе силы, чтобы разнести к чертовой матери все то, что не будет вписываться в эту новую, обретенную мною жизнь. Тетка подходит ко мне и кладет свой чемодан на землю у меня перед носом. Чемодан совсем древний, из картона, с металлической ручкой. Мне подумалось, что чемодан – это единственное, что остается от человека. Если его специально никто не ломает, он может жить вечно. Но еще более жизнестойки ручки от чемоданов. Ведь даже когда тетка умрет и чемодан ее окончательно развалится, оставшаяся металлическая ручка еще долго будет напоминать об этой незамеченной жизни. Как бы мне хотелось сказать этой тетке: «Не волнуйтесь, ручка от вашего чемодана будет в веках свидетельствовать о вашей жизни». Но я не в состоянии произнести это предложение. И потому следует (следовало бы) ожидать, что сейчас у меня навернутся на глаза приличествующие случаю слезы. Но лицо мое остается сухим. Тетка открывает чемодан и демонстрирует мне его пустое чрево. Там нет ничего, кроме двух матерчатых затяжек, которые тетка зачем-то начинает теребить. Я совершенно уверен: именно в этом пустом чемодане кроется причина страха, напавшего на целовавшуюся парочку Они увидели с моста женщину с чемоданом и со всею отчетливостью почувствовали, что очень скоро и сами превратятся в половинки пустого чемодана. Тетка хихикнула, закрыла свой чемодан и ушла. Я тут же вспомнил свою матушку. Когда я был маленьким, она имела обыкновение среди дня вдруг начать собирать свою шляпку, свой шарфик, проверять, на месте ли сумка и зонтик, как будто она куда-то уходит. Но потом она никуда не уходила. Она садилась на стул у телефона и долго смотрела на свою шляпку, свой шарфик, сумку и зонтик. Через какое-то время я присоединялся к ней, и мы вместе смотрели на приготовленные к выходу вещи, так и оставшиеся дома. Полминуты спустя мы уже сидели обнявшись и громко смеялись, уткнувшись друг в друга носами. Сегодня мне думается, что моя матушка таким образом справлялась с ощущением ужаса, которое она испытывала оттого, что мир представлялся ей не стоящим особого внимания, в нем не на что было смотреть. Посреди воспоминания у меня возникает чувство, что можно вполне обходиться малым. В приливе аскетизма мне на какой-то момент начинает казаться, что будет вполне достаточно, если я раз или два в неделю буду садиться на траву и смотреть на воду. Прилетела лимонница и принялась порхать над стебельками. Меня никогда не интересовало, есть ли душа или нет, но сейчас мне отчего-то представилось, что она у меня все-таки есть. При этом я совершенно не знаю, что такое душа и как о ней говорить, не испытывая смущения. Но мне бы очень хотелось знать, что я должен делать, чтобы не причинять ей вреда. Чтобы не причинять ей вреда! До чего додумался! И ведь при этом мне нисколько не стыдно за этот наивный пафос. Быть может, душа – это всего-навсего другое название безмятежности. Маленькая яркая карусель, на которую я, сидя здесь, в траве, в любой момент могу запрыгнуть на ходу. Душа ничего не говорит по этому поводу, но я чувствую, что ее так и подмывает мне что-то сказать. Вполне вероятно, что она никогда ничего не скажет, а только будет подсовывать мне картинки: испуганно целующуюся парочку, пустой чемодан и воспоминание о маме. В настоящий момент меня интересует только какая-то мелкая дрянь, набившаяся в карманы куртки. Сегодняшняя ночь прошла благополучно, и я пока еще не свихнулся. Я рассыпал по Лизиной комнате платановые листья, которые насобирал на улице. Я долго смотрел на эти листья, и они мне понравились. Надо подумать, что лучше: принести в квартиру одинаковые листья или, может быть, все-таки от разных деревьев. Сейчас мне, правда, не до этого, потому что дело к обеду и чувство голода распугало все мои мысли. Денег у меня не густо, чтобы ими разбрасываться, и потому от дорогих ресторанов я предпочел бы отказаться. Правда, всякие бистро и прочие пошлые едальни мне тоже уже осточертели. Я до сих пор не могу забыть, как я настрадался несколько дней назад в одном из таких заведений.