Пленник

Лейтенант уголком простыни вытер пот с лица…Ему было лет четырнадцать, когда он вдруг обнаружил, что стыдится отца и не любит его так, как должен был бы любить. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, без нежности вспоминал о тех временах, когда они с отцом ходили по воскресеньям гулять в парк…Был октябрь. Осень зажгла листья кленов красным огнем, и хлопотливые белки запасались провиантом на зиму. Отец рассказывал о птицах и растениях, которые встречались по пути. Однако от этих прогулок в памяти ясно сохранилось только чувство стеснения, вызванное одним лишь соседством этого большого черного тела, одним лишь прикосновением к этой черной руке с розовой ладонью… Его мучил стыд, когда он думал, что его белая мать, учительница, вышла замуж за чернокожего и спала с ним в одной постели… Когда он стал юношей, то не раз старался понять этот странный брак. Он знал, что матери пришлось порвать не только со своей семьей, но и с друзьями, со всей своей прошлой жизнью — короче говоря, с миром белых. Но он, сын, не был в состоянии постигнуть природу этой могучей страсти. Он готов был признать, что отца нельзя назвать некрасивым, убеждал себя, что тот много знает и что он отличный столяр. И все-таки иногда с горечью думал, что его матери всего важнее черный цвет кожи. Он отгонял от себя эту мучительную мысль и, однако, не мог свыкнуться с тем, что оставалось для него постоянно кровоточащей раной. Ему так отчаянно хотелось быть белым! И он мог бы сойти за белого! Пусть у него смуглая кожа, но он унаследовал от матери европейский тип лица. Не раз он стоял перед зеркалом, с тревогой выискивая в своей наружности что-нибудь негритянское.

Он перевернулся на другой бок. В его воображении студентка снова подняла банку над головой, словно умащивая волосы благовониями. Да, это было похоже на ритуальный танец. Возможно, он просто не хотел знать, что она собирается сделать. Ведь девушку можно было спасти! Стоило подбежать к ней, вырвать у нее из рук банку с бензином. Тут он вспомнил, что у нее было даже две банки. Сначала она вылила одну, потом другую… Да, их было две! Но если их было две, то и у него было больше времени, чтобы понять, что произойдет. (Правда, девушка могла помешать тому, чтобы ее спасли.) Поблизости проходили и другие люди. Хоть кто-то из них должен был заметить, что происходит. Но никто не сделал ни малейшей попытки вмешаться. Во имя чего это юное создание погубило себя? В знак протеста против правительства? Но что понимает в политике семнадцатилетняя девчонка? Может ли психически нормальный человек совершить подобный поступок? Но кто сегодня психически нормален? И нормален ли он сам?

Как бы то ни было, сейчас уже поздно задавать себе такие вопросы. И снова лейтенант устремил пристальный взгляд на лопасти вентилятора… Колеса парохода, его гудок выводят старинные мелодии Юга… Это произошло в маленьком городке на берегу большой реки, в воздухе пахло патокой и сыростью. Они жили в негритянском гетто. Пароход подходил к деревянной пристани, собираясь причалить. Облокотившаяся на борт девушка в синем платье взглянула на него и крикнула: «Эй, мальчик! Держи!» Она бросила ему монетку, монетка упала на доски причала возле тюков с хлопком и заблестела там под утренним солнцем. Он удержался, не бросился ее поднимать (а ведь это жареная кукуруза, засахаренный миндаль, мороженое!). Белые путешественники обычно бросали монеты на причал, чтобы увидеть, как черные ребятишки дерутся из-за них. Но он не хочет быть негром, он — не негр! Его мать — белая, и у него такие же светлые волосы, как у этой девушки. «Эй ты! Подбери монету! Она твоя!» Поблизости не было других мальчишек. Он отвернулся, уши у него горели, он с притворным равнодушием отошел, насвистывая. Пароход отчалил от пристани и отправился дальше вниз по реке, но синее пятно у борта виднелось еще долго…

Кладбище, где был похоронен его отец, находилось на вершине холма, между стволами платанов и магнолий виднелась река. Лейтенант вспомнил скромную могилу, и эта картина всколыхнула в душе факты и чувства, которые ему хотелось бы забыть навсегда. Он вскочил с кровати и принялся расхаживать по комнате, стараясь убежать от собственного прошлого.

Тщетно! Тщетно! Никогда ему не забыть, что он не раз предавал отца, отрекался от него. Это было бесчестно, признавал он теперь. И в памяти всплыл один из самых мучительных дней его юности…С утра по городку пополз слух, повторенный затем вечерними газетами, что какой-то негр якобы напал на белого, ограбил и ранил его, а полиции так и не удалось поймать «преступника». На улицах негритянского квартала появились группки белых с дубинками и кастетами. Ему было около семнадцати лет, он шел опустив голову по тротуару рядом с отцом, как вдруг увидел, что перед ними возникли фигуры трех рослых белых. Раздался крик: «Держи негра!» Он в панике бросился бежать. Мимо его уха просвистел камень. На углу он оглянулся и с облегчением обнаружил, что за ним никто не гонится. И в это мгновение увидел, что трое белых избивают, пинают его отца, а тот упал на землю, скорчился, закрывая голову руками…

Даже теперь при одном воспоминании о своей трусости лейтенант ощутил то же мучительное чувство, которое терзало его весь тот давний вечер, когда он бесцельно бродил по окрестностям городка. Домой он вернулся совсем поздно, когда наконец вмешалась полиция и в негритянском квартале воцарилось спокойствие. Он долго стоял на улице, не решаясь войти. В конце концов холодный ветер оказался сильнее, чем стыд, и он постучался в дверь отчего дома. Увидев его, мать вскрикнула и заплакала: «Сынок! Сынок!» Она уже думала, что его линчевали. С тревогой ощупала его голову, грудь, руки… «Не ранен ли? Где пробыл до поздней ночи? Не голоден ли? Ах, какие ледяные щеки!» Он бормотал в ответ что-то невразумительное. «Зайди к отцу. Сегодня вечером злые люди чуть не убили его — они били его палками, топтали. Посиди с ним немного, а потом приходи ужинать». Он со страхом вошел в спальню. Отец лежал на кровати, в темноте он казался большим черным медведем, зализывающим в берлоге свои раны. «Сынок, мы показались им подозрительными…» В его голосе звучало страдание. Сын подошел к кровати, радуясь темноте, которая делала эту встречу менее тяжелой. Он почувствовал, как шершавая отцовская рука сжимает его руку. Услышал, как отец прошептал: «Мать не знает, что ты был со мной, когда они на меня напали. Не говори ей ничего… Обещаешь?»

В ту ночь ему не удалось заснуть. Он лежал под одеялом с открытыми глазами, слушая стоны и вздохи отца, доносившиеся из соседней комнаты. Наверно, уже светало, когда отец сказал: «Господи, дай мне силы вынести это унижение». Потом голос матери: «Спи, дорогой, спи». Короткое молчание. «Наш брак — непростительная ошибка. Я принес тебе только вечную тревогу, позор». — «Глупости! Ты знаешь, как я тебя люблю. Ничего не будет. После того, что случилось, я думаю, нам не стоит оставаться здесь… Мы уедем в какой-нибудь другой город. Мир велик». Отец вздохнул: «Боже милосердный, опять?» Послышалось сдавленное рыдание. Потом он сказал с тоской: «Сын меня не любит. Стыдится меня. Но я его не осуждаю. Трудно быть негром в этой стране… в любой части света». Снова молчание. Затем глухой голос отца: «Лучше бы эти люди убили меня!» — «Не кощунствуй!» — «Когда я умру, вам станет легче жить…» — «Постарайся заснуть, тебе нужно выспаться. Бог велик. И он ведает, что творит». Небольшая пауза и снова приглушенный голос: «Порой сомневаюсь»…

Лейтенант взял металлический кувшин с водой, стоявший на тумбочке, и отпил из него. Резко встал и направился в ванную.

В дверях ванной он вдруг остановился. Он снова увидел прошлое… Мать ушла в школу, где она преподавала в начальных классах. В доме царила тишина. Он пошел в ванную, открыл дверь и увидел, что отец висит на подтяжках, привязанных к потолочной балке. Труп покачивался, как огромное чучело, с высунутым языком, посиневшими губами, серым лицом и вылезшими из орбит глазами. У него закружилась голова, ноги подкосились, и он упал без сознания…