Великая надежда

— Если ты будешь так орать, сторож нас выгонит и мы потеряем последнее место для игры!

— Осторожнее, а то вас перепутают с мертвецами!

— Ты с ума сошел, Леон!

— Если вы сейчас спрячетесь, то очень может быть, что я уже не сумею вас найти. Буду ходить между могил и окликать вас по именам, буду кричать и топать ногой, а вы не отзоветесь. Хвать — а это уже не игра. Листья шуршат, но я не понимаю, что они хотят мне сказать, непролазные кусты смыкаются надо мной и гладят по волосам, но не могут утешить. Прибежит бегом из зала прощания сторож и схватит меня за ворот. Ты кого тут ищешь? Ребят. Каких еще ребят? Тех, которые со мной играли. А во что играли? В прятки. То-то и оно! Сторож уставится на меня. И вдруг начнет смеяться. Почему вы смеетесь? Где мои друзья? Где ребята? Никаких ребят нет. Они прятались в могилах, и их похоронили. Они не представили главного свидетельства, но это было давным-давно.

Почему вы играли в прятки? Почему вы всю жизнь играете в прятки? Почему вы ищете друг друга только на кладбищах? Уходи! Беги отсюда, сейчас закроются ворота! Никаких ребят здесь нет. Сторож грозит мне. Лицо у него недоброе. Уходи! А я не уйду. Так ты тоже один из них? Так на тебя тоже нет никакого свидетельства? Значит, тебя тоже нет. Вдруг сторож исчезает. Белая дорожка становится черной. Справа и слева могилы, безымянные могилы. Детские могилы. Нас больше нет. Мы умерли, и никто не представил на нас никаких свидетельств!

— Леон прав!

— Так играем мы в прятки или не играем?

— Погоди, Георг, дай подумать!

— Нет, я вам не дам подумать, я хочу играть, я знаю самое лучшее место! Хотите, скажу вам — какое? Вон там — где самые старые могилы! Там, где надгробные камни уже покосились и холмики осели, словно их и не было никогда! Где никто уже не плачет, где все ждут. Где ветер стихает, будто прислушивается. И небо над этим местом словно чье-то лицо — там никто из вас меня не найдет!

— А лет через сто люди найдут твои белые косточки.

— Вы от Леона заразились.

— Ты хочешь, чтобы тебя нашли?

— Почему вы спрашиваете?

— А почему ты прячешься?

— Оставайся здесь!

— Давайте останемся все вместе!

— Кто знает, здесь мы вообще или нет, — сказал Леон. — У нас нет мертвецов, которые бы подтвердили, что мы — это мы. Наших родителей все презирают, родители наших родителей не ручаются за нас.

— Они уклоняются.

— Они пришли издалека и ушли далеко.

— Их травят, как нас.

— У них нет покоя.

— Они стараются, чтобы их не нашли там, где их ищут.

— Они не лежат тихо под своими надгробиями.

— Их осыпают руганью!

— Их ненавидят!

— Их преследуют!

— С нашими мертвыми обращаются так, словно они и не думали умирать! — сказал Леон.

Дети взялись за руки. Они заскакали в хороводе вокруг чужой могилы.

— А нам это можно, а нам это можно, мертвые и не думали умирать!

Их крики, как сноп искр, взлетали к серому небу. К небу, которое нависло над ними, как лицо, как сострадание чужого человека, как свет, который тает, нисходя с высоты. К тяжелому небу, которое все тяжелее и тяжелее опускается над ними, как чересчур большие крылья.

— Наши мертвые и не думали умирать.

— Они просто спрятались.

— Они играют с нами в прятки.

— Мы пойдем их искать, — сказал Леон.

Остальные разжали руки и внезапно замерли на месте.

— Куда нам нужно идти?

Они сбились в стайку, обняли друг друга за плечи. Склонив головы, уселись на тихую могилу. Их темные хрупкие фигурки замерли на фоне белого надгробия. Вдали, как печальный сон в сумерках, парил купол зала прощания. На дорожке, посыпанной гравием, танцевали последние золотые листья под шагами неведомого.

— Дозволь мне быть листочком под ногами у тебя, — боязливо проговорила Рут. — Так сказано в одной песне.

Куда несутся листья? Куда катятся каштаны? Куда летят перелетные птицы?

— Куда нам бежать?

Без конца и без края тянулись на запад могилы. Далекие от людских страстей, тянулись они в область незримого.

То и дело прерываясь приземистой красной кирпичной кладкой, остальные кладбища, обступившие город, — на каждую конфессию свое — примыкали к этому последнему кладбищу.

И на юг тоже уходили ряды, словно безмолвное войско, которое намерено перейти в наступление с обоих флангов.

Севернее была улица. Оттуда доносился грохот трамвая, который у этого последнего кладбища не делал остановки и так быстро проскакивал мимо, словно ему было страшно, словно он хотел, как человек, отвернуться в другую сторону. Если забраться на какой-нибудь холмик и встать повыше на надгробие, можно было заметить его быстрые красные огни, тут и там, тут и там, как бегающие глаза. А при желании можно было над этим посмеяться.

С тех пор как детям запретили ходить в общественные парки и эти запреты ужесточились, они перенесли свои игры на самое последнее кладбище. Здесь они играли только в прятки, но все труднее оказывалось найти других и не потеряться самим.

Это дальнее кладбище было полным-полно безнадежных тайн, колдовства и заклятий, и могилы на нем заглохли и одичали. Там были маленькие каменные домики, на них непонятные буквы, а рядом — скамейки, но кроме того все лето там были бабочки, и жасмин, и над каждой могилой застыло молчание и разросся кустарник. Играть здесь было больно, и каждый быстрый, задорный крик тут же оборачивался бездонной тоской. Дети с готовностью бросались в объятия, которые раскрывали им навстречу белые руки посыпанных гравием дорожек, растопыренные пальцы маленьких круглых площадей.

— Куда нам бежать?

С востока, как последний барьер на больших скачках, черная низкая изгородь отделяла кладбище от убегавших вдаль полей, бесконечность которых служила свидетельством покатости земли и черпала в этой покатости свое собственное свидетельство. Разве не для того кругла эта земля, чтобы быть бесконечной? Разве не для того она кругла, чтобы покоиться в чьей-то руке?

Но какой же путь избрать из всех путей? Где мы нагоним мертвых? Где призовем мы их к ответу? Где они дадут нам свидетельство?

Не там ли, где близкое далеко, а далекое близко, не там ли, где все претворяется в синеву? Все дальше по дороге, вдоль полей, между злобой и злаками?

— Куда нам бежать?

Дети в отчаянии задумались. Их глаза впивали безмолвную тьму, как последнюю каплю из походной фляги.

Высоко над ними загудел самолет. Они подняли головы от могил и посмотрели ему вслед. Взлетели вороны. Все вместе они равнодушно исчезли в темноте. Самолет и вороны. А мы — нет. Мы не хотим исчезать, пока не получим свидетельство.

По ту сторону изгороди горел маленький костер. Там паслись три козы.

— Пора вам домой идти, — сказал старик. Ласково сказал, но не детям, а козам.

— И нам тоже пора, — прошептал Леон.

Биби вскочила и побежала к изгороди, остальные за ней.

Поля окутал туман. Старик с козами исчез. Дети равнодушно вернулись к чужой могиле. Руки у них болтались вдоль тела. Ноги налились тяжестью. Постепенно становилось холодно. Издали доносилось пыхтение поезда.

— Уедем отсюда!

— Доберемся тайком до границы!

— Скорее, а не то будет поздно!

Но ведь если хочешь оседлать паровозный свисток, надо ехать налегке. Надо быть легче самих себя. Такая езда тяжелее, чем кажется. И потом — куда?

Разве они уже не выложили последние деньги, когда покупали перронные билеты, провожая поезда с детьми, идущие в чужую землю, и разве не растратили последние улыбки на то, чтобы пожелать своим более удачливым друзьям еще больше удачи и счастливого путешествия? И разве они не выучили назубок, как махать большими платками и оставаться в мигающем свете синих, затемненных вокзальных фонарей? Но все это уже давно в прошлом.

Теперь им уже давным-давно известно, что, покуда ты на этом свете добиваешься своих прав, ты остаешься неправым. Они научились продавать мебель из дому и не морщась сносить пинки. Сквозь чердачное окно они видели, как горит Храм. Но на другой день небо снова было синим.