Возвращение в Союз

Манра — крестьянский черт, поставил на стол пятилитровую бутыль, достал из торбы копыта и зубы лошади, пригоршню серы, бросил их туда. Все трое нагнулись и харкнули в бутыль. Там началось бурление, черная жидкость вскипела, выбрасывая брызги до потолка.

Со дна поднялось ослепительное. В бутыли закрутился смерч, борьба частиц и контуры страны. Златые маковки церквей валились с крестами в прах, и морды соловьев-разбойников сигали над бесплодными полями…

Я понял, что дело дойдет до людоедства, до поклонения божкам и даже до того, чего мой сдавленный язык не в силах был произнести… На четвереньках, пока они гадали и серные пары вздымались над бутылью, я проскользнул к ступенькам, выкарабкался наружу…

…Уф, пронесло! Передо мной — крестьянский двор: пустой, скотины нету. Вдоль стенки — назад к двери в «Дом офицера».

Телега стояла, как я ее оставил, однако кобыла-Нюрка лежала грудой костей с уже засохшими шматками мяса, напоминая о бренности парнокопытных. Прижавши платок к лицу, я устремился в лес, в сосновый, знай, латгальский, покуда не хватился меня услужливый Иванас и пышная латгалка Гудруна.

КОБЫЛА-МАТЬ

Долго бежал я по лесу, оглашая округу истошным криком: «Нюрка, за что?» Но молчал сумрачный балтийский лес, простерши надо мной разлапистые еловые ветви.

— Нюрка, мать твою! — Мать твою, мать твою, мать твою, — отвечало вездесущее эхо…

Лес поредел, в сыром весеннем ветерке я уловил знакомый привкус пороха и обгорелых бревен… Еще одно усилие, и вот я на поляне… Передо мной — солдат, в пилотке с красной звездой… Немолодой, мордовское скуластое лицо. Кривые ноги перетянуты обмотками. Он курит козью ножку и глухо матерится. При виде меня его лицо растягивается в добродушнейшей улыбке: «Так где тебя, шалаву, всю ночь носило?» — «Да как ты смеешь, рядовой!» — хочу ему ответить, но из моей зубастой пасти доносится пронзительное ржанье.

— Ну я те покажу! — он подбегает, бьет мне кулаком по морде, и ослепительные искры сыплются из глаз моих. Наметанным движением хватает за уздечку и тащит туда, где сиротливо стоит телега с ящиками. Так, значится, опять снаряды… Впрягает меня в оглоблю: все начинается по-новой!

— Ну трогай, дура! — причмокнул солдат-Егор, огрел меня вожжами: мы тронулись. Понуро повесив голову, я потянула телегу. Вперед, по чавкающей жиже. По бездорожью. Вернее, по дорогам войны. Хронометр внутри немного поехавших мозгов показывал: 7.10.44-го. Под Вальмиерой. «Мы» наступаем.

Таких, как мы, здесь было много. Конные, пешие, танкисты. Мы все двигались в одном направлении, косая синусоида которого сходилась острым углом к почвенно-грунтовому покрову Курляндской губы, надеясь разыграть здесь свою последнюю карту. На лиепайском плацдарме.

Вокруг вздымались фонтанчики от пуль да темными столбами вставали разрывы от снарядов. Сосцы кобылы, то бишь меня, болтались вправо-влево, сухая кожа на ляжках сжималась и расжималась. В телеге под брезентом — ящики с боеприпасами. Верхом на ящиках сидит солдат-Егор и курит самокрутку.

По праву-руку нас обгоняет маленький штабной автомобиль. Выходит генерал Жигаев. Он мрачен. Он в кожаном пальто. Лицо кирпичное. Болтается бинокль на груди. Болтается бинокль на груди. Достав наган, он матерно орет: «Гони вперед! Чтобы снаряды были на позиции немедленно! Деревня Валксниерды, поняли?»

— Так точно! — солдат-Егор швырнул чинарик и так огрел меня, что я рванула через поле, по самое подхвостье увязая в черной жиже. Хорош был жирный латвийский глинозем в то пасмурное утро.

Немецкие снаряды ложились все ближе и ближе, обдавая нас комьями земли и грязью. Солдат-Егор матерился и хлестал меня что было мочи. Секло осколками горбату-спину, но я перла как на заре времен во славу человеков, пока не взорвалось под самым боком. Я оглянулась: осколком снаряда перебило оглоблю, другой осколок выбил колесо. Теперь мы были обездвижены.

— Ну, Сивка-Бурка, погибать, так с честью! — солдат-Егор отхаркался, отпряг телегу. На кряжистых ногах подковылял ко мне, засунул в кормушку сена. — На, похрусти на память! — Я принялась жевать, под вой снарядов, свист пуль и тут почувствовала, как что-то крепкое и теплое мне ткнулось под хвостом.

Я обернулась: солдат-Егор, взобравшись на ящик от боевых запасов, пытался загнать мне сзади промежду ляжек.

— Сейчас мы зараз справим тризну! — он бормотал, засовывая мне свой крепкий крестьянский шишак.

— Зачем? — хотела я заржать, привлечь внимание политруков к отъявленному факту скотоложества, но было поздно. Егор успел засунуть корневище в бездонну-щель кобылы и с диким присвистом работал взад-вперед, при этом поминая всех святых и мать и прочие дела.

Пропела пуля. Солдат-Егор замолк. Я обернулась вдругорядь: солдат-Егор стоял с дырой во лбу, держа прибор обеими руками. Глаза его были безжизненны. Я увидала, как младенческая его душа голубеньким махорочным дымком скользнула из лева-уха и унеслась на небо.

— Егор! — заржала я в истерике, но тут раздался новый взрыв. Двенадцать ящиков снарядов рванули громоподобно. Кровавыми бифштексами взметнулась я над полями. Один прилип к березке и тихо сполз по дереву. Настала тишина. Изредка прерываемая свистом пуль и уханьем разрывов. А также чириканьем ранних соловьев. На лиепайском плацдарме и в этот день была весна.

— Эй, хлопцы, уберите их! — крикнул я бегущим новобранцам. Но они дружно послали меня на хрен. Судьба павших за свободу и независимость нашей Родины их не интересовала. Махнул рукой и я. Сплюнув в сердцах, я забрался в свой танк, который пыхтел, готовый к бою и смертельной драке.

Экипаж тридцатьчетверки приветствовал меня дружным «ё-маё, явился!». Дал полный газ, и танк, с хрипом перескакивая через окопы и траншеи, помчался в сторону славного города Лиепая.

В ЛОГОВЕ ЗВЕРЯ

— Ну что, попиндюхали, хлопцы? — Так точно! — ответили хором танкисты. И мы попиндюхали в логово фашистского зверя.

Наш танк перескакивал с кочки на кочку, выпуская клубы синего дыма… В смотровую щель я видел: сожженные деревни, обугленные нивы, разбитую боетехнику врага и щедро рассыпанные тела безвестных пехотинцев. Чтоб избежать сего тягостного зрелища, свернули на боковую на дорогу.

Пейзаж сменился… Аллея, ровная как стрелка, вела нас прочь от войны. Она была обсажена подстриженными деревцами. По праву руку — озеро, в нем весело плескались выводки невиданных в России уток. По леву руку, на поляне, застыли две косули. При виде нас они не дрогнули, не убежали в лес.

— Ну, ребя, — сказал наводчик Перышкин, — сдается, заехали куда-то не туда. — А ты поменьше пинди, поменьше и получишь, — ответил я ему, нажал на полный газ. Тридцатьчетверка, взревев, рванула дальше. Аллея уперлась в горку, а там, на этой горке, стоял высокий дом готического типа, я бы сказал, однако, немного похожий на замок. Тяжелые, окованные двери, все окна зарешечены, на островерхой башенке — старинный петушок.

— Что делать? — спросил боевых друзей. Мы стали совещаться. — Убьют как пить дать! — сплюнул Газиатуллин. — А ежели нальют вина? — задумчиво промолвил Перышкин. — Ну как, решай, сержант Драченко! — их взоры устремились на меня.

Я призадумался… Действительно, опасность, что в этом логове нас всех подстрелят, отравят иль задушат, — велика, однако переть на этом танке в расположение немецких войск — куда опасней. Там — стопроцентный копец. Порассчитав все за и против, я шлепнул по затвору орудия: «Нехай, идем на вылазку!»

По одному мы вылезли из люка; сжимая ППШ, на цыпочках приблизились к двери, нажали… Дверь приоткрылась, и мы проникли в темный зал… здесь пахло сумрачной, ненашей древесиной, стол с канделябрами, камин. Сквозь древние цветные витражи вливался печальный свет… — Эй, есть здесь кто? — Ни звука, ни ответа.

Стараясь не скрипеть, поднялись на второй этаж. Толкнули прикладом перву-дверь: прекрасная Матильда М. сидела в кресле недвижно, уставив на нас застывшие глаза.