Любовная лихорадка

Он подвесил свою изумительную урну на балконе, вне досягаемости солнца и дождя, но у всех на виду.

Эшел опасался, что вечно будет слышать раскатистый хохот Круга.

Алвин поднялся на второй этаж: шея испачканная, губы красные от помады. Анжелика испугала его своей минутной вспышкой — столь же сильной, сколь и непредсказуемой. Она расколотила посуду, стоявшую на столе, разбила овальное зеркало, порвала на Алвине рубашку и угрожала выброситься в слуховое окно. А еще она поранила любовнику голову бронзовым распятием.

Когда кровь стала стекать Алвину на грудь, Анжелика бросилась к нему в объятия и закричала, вложив в этот крик всю силу своих легких, свою душу и свой рассудок, — что она любит его, любит, любит.

Кто-то видел, как по улице Бон Жезус проскакал белый конь с ласточкой на спине.

Эшел умер на следующий день, извергая черную рвоту и повторяя, что наживаться на смерти плохо. В его лавке не нашлось ни одного гроба. Прежде чем Барселос успел обратиться к конкурентам Эшела с улицы Розарио, Круг спустил свой гроб с балкона. Никогда еще не было гроба, так идеально подходящего покойнику по размерам.

Эшела похоронили под звуки шопеновского марша, с чувством исполненного муниципальным оркестром. Дирижировал Сантана Гомес, брат известного Антонио Карлоса, чья опера «Гуарани» в 1870-м произвела фурор в миланском Ла Скала. Ничего больше для старика Эшела сделать было нельзя.

Смерть обычно подчеркивает не лучшие из человеческих качеств. Но в случае Эшела она оказалась снисходительной. Гробовщик похоронил сотни горожан своими собственными руками, вид которых наводил ужас даже на кучеров катафалков.

Случайно или из-за огорчения Барселос приплелся на кладбище пьяным. Он выступил с зажигательной речью, стоя перед желтым трупом, и цитировал Ницше. Барселос оперся на никелированный борт урны, сработанной самим Эшелом, и в особенно драматический момент речи едва не свалился вместе с ней в яму. Его поддержал репортер. Выпрямившись, Барселос издал громкий пук, сопроводив его забористым словцом. Даже гипсовые ангелы покачнулись от всеобщего хохота.

Закончив речь, взволнованный Барселос направился к плачущей вдове. Он вручил ей пакет новеньких, хрустящих банкнот. То были четыреста тысяч рейсов — Эшел выиграл пари, заключенное некогда им, Барселосом, Перейрой Лимой и Менделлом. Вдова зарыдала еще сильнее, и деньги оказались в кармане Круга, который таким образом компенсировал свои затраты на урну и теперь был просто обязан воздвигнуть памятник старине Эшелу.

Изречение.

«Великий человек кричит от боли, и к нему тут же спешит человек незаметный, высунув язык, исходя слюной от радости. И это называют состраданием».

Перейра: Что это за Ницше, которого он без удержу цитировал?

Фариа: Реакционер на содержании у немецких правых политиканов.

Перейра: В первый раз слышу.

Фариа: Он очень моден в Европе, с тех пор как закатилась звезда Эмерсона. Но это бенгальский огонь, он сгорит быстро.

Сгорит быстро.

Из дневника Анжелики:

«Я положила еще тысячу двести мильрейсов на счет моего жеребчика. Это неосторожно и наносит ущерб финансам бедного барона, но я ведь сошла с ума и за себя не отвечаю. Довольный, мой жеребчик провел со мной три ночи подряд и не ходил к проституткам. Он ласкал меня так, как никогда раньше».

Кто платит, тот покупает. Кто платит и покупает, тот порабощает.

Таков закон капитализма.

Отчет о забое скота на городских бойнях с 10 по 15 апреля 1889 года:

10 апреля — 25 животных

11 апреля — 20

12 апреля — 17

13 апреля — 14

14 апреля — 8

15 апреля — 2

Последняя мясная лавка закрылась 17 апреля.

«Диариу» сообщал, что казна покрыла плавающий долг в семь миллионов мильрейсов, и в Бразильском банке остается еще двадцать в ценных бумагах. «В не слишком славной истории наших финансов, — отмечала газета, — это первый подобный случай. Плавающий долг погашен».

Сан-Паулу каждый год приносил в казну двадцать миллионов мильрейсов — шестую часть национального дохода, — получая взамен каких-то два миллиона. В парламенте от города заседали восемь молчаливых представителей. Провинция Амазонас приносила восемьсот тысяч, и два депутата от нее шумели в парламенте, словно базарные торговки.

Славные наши санпаульцы: незаменимые у станка, жалкие в политике.

Число жертв лихорадки не волновало Барселоса, а бюджет страны был слишком скучной материей. Он бросил на стол надоевшие бумаги и погрузился в грамматику профессора Хелбута. Пусть город хоть совсем исчезнет с карты, но полемика с Алберто Фариа насчет положения местоимений в предложении должна быть продолжена. Барселос боялся, что может умереть прежде, чем диспут дойдет до относительных местоимений, знатоком которых он считался.

Даунт выступил на заседании муниципалитета по вопросу о пагубном влиянии эпидемии на молодежь. Он не упомянул проституток, зато много рассуждал о безработных, которые толпами шатаются по барам и улицам, пренебрегая опасностью заражения. Среди них было и несколько девушек. Даунт находил это чудовищным и приписывал растлевающему влиянию республиканской пропаганды.

Одно из окон в квартире Даунта разбили камнем. «Если кто и достоин читать мораль нашей молодежи, — писалось в газете, — то пусть это будет чистокровный бразилец».

Молодежь.

Сбежав от полиции и безутешных вдов, часть ее обосновалась в бараках за чертой города, там, где улица Бон Жезус переходила в поле. Это служило как бы противовесом цирку на другом конце города. Они убивали время, играя на гитаре и сочиняя томные песенки. И вывесили, к огорчению Даунта, транспарант: «Ни республиканцы, ни монархисты».

Покуривая сигару на веранде дома Да Маты, Алвин с неудовольствием наблюдал за всей этой суматохой. Песни, шум, гам, хохот. И так целую ночь. Почему они выбрали именно это место, рядом с усадьбой? И вообще, этой территорией распоряжаются городские власти. Он дошел до бараков и обнаружил там знакомые ему лица. Завязался разговор. Алвина повели к рыжебородому здоровяку с северо-восточным выговором, который пощипывал гитарные струны. Прозвище его было — Буффало Билл.

Билл: Если тебе не нравится вид с веранды, дружище, присоединяйся к нам.

Алвин: Это почему?

Билл: Многие ушли сюда. Они что, хуже тебя?

Алвин: Нужно, чтобы все вернулись домой.

Билл: Здесь куда лучше, дружище. Садись и попробуй нашего гашиша.

В бараках жили человек сто, включая лошадей и проституток. Лошади явно соскучились по человеческому теплу, а проститутки — по деньгам. Они слонялись между бараками. В одной Алвин узнал Пурезинью. Ему пришла в голову мысль, и он подозвал девушку к себе.

Дрожа от возбуждения, Алвин поднялся с ней на веранду, открыл дверь, представил девицу Анжелике. При неярком свете она читала письмо из Парижа.

Из дневника.

«Итак, он поимел меня в зад. Его радует мой позор. И он заставил меня принять столько же денег, сколько заплатил шлюхе».