Одиночество в Вавилоне и другие рассказы

Тарам-там-та! В зале вспыхнул свет. Люди, на которых только что обрушилась лавина картин, усаживались поудобнее. Зашуршали целлофановые обертки, две-три головы повернулись на шорох, и в соседних рядах Коббе, к своей радости, увидел господина Дипенброка из комитета общественного призрения. Коббе приподнял руку и слегка махнул, но тотчас вместо лица Дипенброка перед ним оказался затылок, и старик разочарованно опустил руку.

Стенное освещение погасло. Проектор над головой Коббе перебросил на экран название фильма. Рихард Коббе, которому фильм помогал одолеть тоску целой недели, блаженно откинулся в кресле и начал наслаждаться. Раз в неделю, по меньшей мере два часа из ста шестидесяти восьми, посидеть на хорошем, на самом хорошем месте было прекрасно. Прекрасно, как чудо.

— Да, господин Коббе, теперь нам придется изрядно поломать голову над вопросом, должны ли мы и впредь вам что-нибудь давать. И можем ли, да, главное: и можем ли.

— Господин Дипенброк, вы ведь знаете, как я живу, с тех пор как меня лишили пособия и вдобавок случилось несчастье с моим сыном. Вы ведь каждый месяц приходите меня обследовать. Заглядываете в сковородку — не жарю ли я себе часом шницель, даже в старый шкаф без дверцы и то заглядываете — не висит ли там новый костюм. Все идут в гору, один я качусь под горку, а теперь вы еще хотите отнять у меня эти несколько грошей. Просто в голове не укладывается.

— В моей, дражайший господин Коббе, тоже кое-что не укладывается. Вот, например, три дня назад я отправился в кино посмотреть важный проблемный фильм, некоторым образом по долгу службы. И кого же я там увидел в антракте? Вас, господин Коббе.

— Ах да! — Старик засмеялся. — Я вам рукой помахал. Хорошо, что мы были на одном и том же сеансе. Мне картина очень понравилась. А вам, господин Дипенброк?

— Да не о том речь, господин Коббе. Мне не понравилось другое, мне самым категорическим образом не понравилось, что небезызвестный господин Коббе на благотворительные деньги бегает в кино. Это все равно что просить милостыню у дамы, а потом на выпрошенные деньги покупать водку.

— Но я-то, господин Дипенброк, я-то пошел в кино, а не в трактир.

— Ах, ах, какая скромность! Вам что, так уж необходимо было сходить в кино?

— Да, необходимо, — ответил старик. Очень решительно ответил. — Необходимо, не то уже вот куда подступает. — И он чиркнул ребром ладони по шее.

— Так, так, так. Значит, необходимо. Очень, оч-чень любопытно, — сказал чиновник и после небольшой паузы, в течение которой он барабанил пальцами по столу, добавил: — И в ложу тоже необходимо? Я сажусь на скромное место, более чем скромное, а что делает господин генеральный директор Коббе? Он, изволите ли видеть, берет ложу, словно какой-нибудь паша, какой-нибудь Фарук собственной персоной. Нет и нет, любезнейший, придется нам самым тщательным образом пересмотреть вопрос о вашем пособии. Очевидно, некоторые обстоятельства у вас изменились. Вы недостойны, господин Коббе, да, недостойны…

— Почему? — спросил старик.

— Потому, что я не могу понять ваше более чем странное поведение.

— Верно, — сказал старик, и голос его дрогнул. — Верно, вам меня не понять.

Изгнание

Мальчик вдавливал руку в песок. Все глубже и глубже, в прохладную, податливую мягкую белизну. Песок был приятный, как вода дома в ванне. Но конечно, копаться в песке куда лучше, чем мыться по субботам. В ванну тебя загоняют, иногда даже шлепком по одному месту. Хотя потом можно пускать кораблики, а навстречу кораблику поднять высокую волну, если самую малость поерзать. Вода в ванне, поначалу прозрачно-зеленая, превращается наконец в мутносерую.

Зато мягкий, податливый песок не менял цвета. Он не сменил его даже тогда, когда мальчик по локоть зарыл в него обе руки.

— А теперь засыпь мне ноги, — сказал он девочке.

Та оторвалась от кукол и начала старательно сыпать песок на ноги мальчика. Белая струя песчинок щекотала кожу. Мальчик взвизгивал.

— А ну марш отсюда!

Дети испугались. Мальчик выдернул руки из песка, вскочил. Пыль поднялась, солнце слепило глаза. Все же дети разглядели человека, который их гнал.

— А ну давай отсюда!

При этом он смеялся. Дети стояли в нерешительности. Мальчик не спеша отряхивал песок, который островками прилип к ногам.

— Вы и так измазались, словно поросята. А ну домой!

— Почему? — спросил мальчик.

— Потому, — ответил человек.

— Мы здесь всегда играли. Нам здесь можно, — сказал мальчик, и в голосе его смешались удивление и упрямство.

— Было можно, стало нельзя, — сказал человек и помахал кому-то рукой.

По дороге, все увеличиваясь, приближалась фигура старика, который тащил столб в белую и красную полоску.

— А ну давай его сюда, Паульсен, — закричал тот, что разговаривал с детьми.

И равнодушно, словно до конца дня ему предстояло сделать еще много тысяч таких же бесполезных шагов, старик затрюхал в их сторону.

— Почему нам сегодня нельзя больше играть? — упорствовал мальчик. Девочку мало-помалу охватывал страх.

— Идем отсюда, — попросила она, но мальчик только отмахнулся.

Человек посмотрел на мальчишку, который стоял перед ним, широко расставив ушедшие в песок ноги и вопросительно глядя на него.

— Не только сегодня больше нельзя, — отвечал он. — Никогда больше нельзя.

— Мы здесь всегда играли, — повторил мальчик, и казалось, будто словом «всегда» он хочет уничтожить слово «никогда». Потом, уже тише, спросил: — Дяденьки, вы ведь скоро уйдете, верно?

— Уйдем, — пробурчал человек, — мы-то уйдем. — И обращаясь к старику: — Воткни ее здесь. А Кубиак уже пришел с теодолитом?

— Во-он его машина подъехала.

— Порядочек, — сказал человек.

Мальчик по-прежнему стоял перед ним. Девочка успела уже отбежать довольно далеко.

— Н-да, мы-то сегодня к обеду опять уйдем, — сказал мужчина, — но после нас придут другие. С лопатами. Они здесь все пригладят и выровняют, планировать это называется, если по-научному.

— А потом?..

— Потом придут каменщики и наведут бетонные стены. А самыми последними явятся ребятки в серой форме и с картонными мишенями.

Мальчик все равно не понимал. Человек похлопал его по узкому плечику. Плечо чуть дернулось, и рука с него соскользнула. Теперь голос взрослого звучал зло:

— Потом придут солдаты, понимаешь, ты, чумазый? Тебе тоже не миновать солдатчины. И вокруг поставят ограду из колючей проволоки. И начнут стрелять, так что степь задрожит. Они будут стрелять и стрелять, каждый божий день. Стрельбище здесь устроят, полигон. А вам здесь больше делать нечего. И катись отсюда!

Мальчик сглотнул. Человек ждал. Похоже было, что его хотят спросить еще о чем-то, но тут мальчик медленно повернулся, достал из песка свои ботинки и перекинул их через плечо. Следы босых ног выстраивались в ровную линию, которая медленно подползала к девочке, дожидавшейся на краю площадки.

Камерун Реглан

Таксисту пассажир не понравился. Иммигрант-итальянец, облезлый какой-то, изглоданный тяжелой работой. С большими удивленными глазами. А в голове, порядком облысевшей, наверняка роятся при виде Нью-Йорка сотни идей и планов. Ко всему — толстая жена и трое детишек, у одного вздернутый сопливый носишко.

Но теперь была его очередь, очередь Камеруна Реглана, шофера фирмы «Йеллоу кэб». Не мог он спихнуть всю пятерку на кого-нибудь из коллег. Каждая поездка — своего рода лотерея. То попадется пузан из первого класса, который торопится в клуб и небрежно отмахивается, когда захочешь дать ему сдачу с десятки, то такой вот мозгляк, который не сводит глаз со счетчика и при каждом щелчке сует руку в карман — хватит ли для уплаты тех центов, что прислал ему какой-нибудь родственник.

— Вам куда?

— Si, si, очень карашо, prima, wonderful!

Приезжий был так возбужден, что вообразил, будто его все будут расспрашивать, как ему показался Нью-Йорк с первого взгляда. Но грузная синьора толкнула мужа локтем и что-то ему сказала.