Итальянка

Я смутно догадывался, куда ведет меня малышка. В конце тропинки был небольшой водопад и широкий черный пруд, в который он низвергался, — прелестный вид, и я много раз рисовал и гравировал его, не получая ничего более интересного, чем стилизацию под восемнадцатый век. Возможно, в прошлом водопад и существовал. Но тропинка так заросла сорняками, что продолжать путь казалось бессмысленным. Мою куртку усыпали репьи и зеленые шарики подмаренника, и я видел, как Флора осторожно отцепляет юбку от ежевики.

— Давай вернемся, а? Я рад, что увидел все это. Здесь стало еще красивее. Повернем назад, и я пойду впереди.

— Вот-вот станет легче. Мы сможем пробраться под камелиями.

Я с некоторой тревогой посмотрел на часы. Впрочем, почему бы не сесть на более поздний поезд? Я поднял взгляд и увидел, что Флора исчезла. Место сладостно завладело мной, и я последовал за девушкой. Через мгновение зеленая путаница отступила и под ногами оказалась голая темно-коричневая земля.

Камелии, вымуштрованные ветрами суровых зим, прижимались к склонам, то здесь, то там взмывая до высоты деревьев, их ветви и блестящие темно-зеленые листья свивались и переплетались в плотную ткань. Под пологом листвы образовалась вереница связанных пещер или фотов, через которые можно было пройти, согнувшись вдвое; я видел мелькающее впереди светлое платье Флоры, которая мчалась стрелой под низкой лиственной крышей. Слегка возбужденный, я тоже побежал, низко наклоняясь, чтобы уберечь голову от веток, и вот уже впереди засиял солнечный свет.

Когда я вышел, Флора сидела на берегу, сбросив туфли и опустив голые ноги в воду. Я запыхался, но она выглядела так, будто провела здесь все утро. Она подобрала платье до колен и серьезно посмотрела на меня.

Сердце отчаянно колотилось после бега в согнутом положении. «Похоже, я в плохой форме», — подумал я, садясь рядом с племянницей. Шумел водопад, но совсем негромко, его тихая музыка создавала вокруг нас некую сферу, в которой весь пейзаж словно парил в воздухе, обособленный и совершенный. Водопад был невелик, но столь удачно соотнесен с прудом, что лишался вульгарных измерений реальных величин и представал скорее безразмерным искусством природы. Он низвергался с уступа скалы прямо в круглый черный пруд и, пройдя сквозь коричневое пенное кольцо, исчезал в глубине вод, почти не потревожив глянцевую черную поверхность вокруг. Над скалой русло потока истончалось, превращалось в зеленый водосток, заросший болотным миртом и иван-чаем, и шло к обрамленной березами прогалине на вершине. Солнце светило на пруд, но холодно, с яркого выцветшего северного неба. Я посмотрел наверх и почти ослеп. Затем перевел взгляд вниз. Ног Флоры в темной воде почти не было видно. Ее голые колени оказались загорелыми, чуть блестящими.

Нетрудно было догадаться, что это место — тайное убежище ребенка. Я не мог представить, чтобы Изабель стала продираться через ежевику в своих туфлях на высоких каблуках или чтобы грузный Отто вздумал красться под склоненными камелиями. Даже ребенком Отто не так уж часто бывал у водопада. Это было мое место. Теперь оно принадлежало Флоре.

Я потер руку листом щавеля, и она позеленела. Флора рвала на берегу ромашки и раскладывала их на юбке. Картинка, несомненно, прелестная, и я ее запомню. Я посмотрел на часы. Потом на Флору, на ее гладкое, нетронутое временем лицо юной девушки, и как раз когда я глядел на нее, я заметил, что она начинает плакать.

В первую секунду я удивился, во вторую — укорил себя. В конце концов, она любила бабушку. Не должен ли и я горевать таким простым способом? Меня все еще мучило ощущение вины, возникшее после того, как Отто сказал, что я «обдумаю все как следует».

— Не горюй, Флора, — попросил я.

Конечно, она должна горевать. Но нельзя говорить ребенку: «Все мы смертны» или: «Ты скоро забудешь ее», пусть оба утверждения и истинны.

Флора неистово замотала головой, стряхивая слезы со щек. Она глядела на середину пруда.

— Не в этом дело.

— А в чем?

Она повернулась ко мне. Ее лицо мгновенно стало пунцовым и влажным от пота, словно она натянула другую маску. Я испуганно смотрел на наморщенный лоб и покрасневшие глаза.

— Дядя Эдмунд, тебе правда очень хочется успеть на тот поезд?

Эдмунд.

— Эдмунд.

— Да, Флора. Впрочем, следующий тоже сгодится. Но я спросил тебя, в чем дело. В Лидии?

Водопад мягко вплетал наши голоса в свой шум, создавая атмосферу уединения.

— Сказала же, нет. Я хочу, чтобы ты остался и кое-что для меня сделал.

Она перестала плакать и вытерла лицо тыльной стороной руки. Потемневшие пряди волос прилипли к влажной шее.

— Что случилось?

Меня тревожил ее дикий вид и окружающее безлюдье. Флора произнесла что-то, чего я не разобрал или, скорее, разобрал наполовину и не поверил.

— Что?

— Я беременна.

Я уставился на нее. Не может быть! Меня окатило жаром, точно голову обернули горячей тряпкой. Я покраснел от удивления, от стыда и от непонятной, но жестокой боли.

— Нет!

— Боюсь, что да, Эдмунд.

Флора немного успокоилась. Она осторожно, будто ваятель, провела по лицу обеими руками, оставив на щеках длинные зеленые полосы. Затем посмотрела на свои темно-коричневые ноги в пруду.

— И ты должен мне помочь. Просто обязан. Больше некому. Ты ужасно шокирован?

— Нет, конечно, — сказал я.

Но я действительно был потрясен и перепуган до глубины души. Я едва сдерживал дрожь.

— Думаю, ты шокирован. Отец говорит, ты немного пуританин.

Это раздосадовало и отрезвило меня.

— Но ты уверена? Возможны ошибки…

— Уже вполне уверена.

— Кто он? Кто это сделал?

Я понял, что сжимаю кулаки.

— Неважно, — отмахнулась Флора. — Парень из колледжа. Его зовут… Чарли Хопгуд. Но он тут ни при чем.

— А мне так кажется, что очень даже при чем! Ты сказала родителям?

— Не дави на меня, Эдмунд. Нет, не сказала. Конечно, не сказала. Я сказала только тебе.

Я попытался успокоиться, чтобы не оттолкнуть ее. Но мне все еще было очень не по себе.

— А этот Хопгуд знает, надеюсь?

— Нет… Да. Он уехал. Он никто. Забудь о нем. Надо самой справляться.

— Флора, Флора, по-моему, ты должна сказать об этом родителям.

— Не будь глупцом! — Слезы внезапно брызнули из ее глаз, падая на платье и на мою зеленую руку. — Ты же знаешь отца. Он захочет кого-нибудь убить. А от матери нет проку. О боже, зачем я тебе-то сказала?

— Малышка, прости. Успокойся, пожалуйста. Я постараюсь и все пойму. Но ты любишь этого парня? Хочешь выйти за него замуж?

— Нет! Я же говорю, что он никто. Я тебе говорю, что попала в беду и ты должен мне помочь. Иначе я убью себя. Плавать я не умею. Возьму и утоплюсь в этом пруду!

Она бросила горстку ромашек на тугую черную поверхность пруда.

— Не говори так! Чем я могу помочь, Флора? Не лучше ли поступить честно и…

— Ты можешь найти мне на юге доктора, который сделает операцию, и одолжить на это денег.

Она говорила энергично и холодно, вытирая слезы. Потом вытащила ноги из воды и принялась сушить их в высокой траве. Увидев ее гладкие загорелые ноги, я почувствовал, что все ее существо совершенно изменилось для меня.

В невероятном смятении я вскочил на ноги. Ее беременность вызывала во мне такой же ужас и инстинктивное омерзение, как если бы она сказала мне, что у нее какая-то гадкая болезнь. С этим мешалось нравственное неприятие ее положения и предложенной ею меры. И еще где-то гнездилось страстное желание отыскать мистера Хопгуда и немедленно убить его. Я постарался сосредоточиться на ее последних словах.

У меня очень строгие принципы насчет абортов. По моему глубокому убеждению, аборт — это убийство, прекращение невинной жизни. Как донести эту мысль до безрассудного юного создания, которое доверилось мне и попросило о столь ужасной помощи? И все же я обязан был хотя бы попытаться.

— Ты не должна этого делать, Флора. Ты не должна убивать ребенка.