Книга несчастной любви

С лотереей в конце 1978 года мне не повезло, но зато благословенная судьба одарила меня пусть маленькой, но удачей: мне предложили преподавать историю Перу в академии «Трена», на самых престижных в стране подготовительных курсах для поступления в университет, где к тому же в те суровые годы суперинфляции платили лучше, чем где бы то ни было. В академии я озолотился, а уж известно, что финансовый успех обратно пропорционален успеху любовному. Преподаватели в «Трене» слыли красивыми, умными и любвеобильными, а я по крайней мере по двум из этих позиций вряд ли был силен.

В ту пору считалось, что девчонки всегда влюбляются в своих преподавателей, но я был убежден, что со мной произойдет все как раз наоборот. То есть именно я влюблюсь в своих учениц. От одной только мысли, что одновременно больше десятка девочек будут глазеть на меня в течение сорока пяти минут из урока в урок, меня пробирал озноб. По правде говоря, я не мог выдержать взгляда ни единой женщины, и я страшно боялся оказаться обезоруженным в ходе завоевания Перу, в разгар битвы при Хунине [60] или в самый неблагоприятный момент войны с Чили [61].

Так что я выучил наизусть все даты, все имена и мельчайшие детали родной истории, кроме того, мне пришлось заготовить богатый арсенал карт, схем и прибауток, которые я готов был бросить в бой при первом же симптоме смеха. Моя стратегия заключалась в том, чтобы напустить на себя сентиментальную неприступность, и для этого я попытался прикрыться – впрочем, напрасно – щитом иронии и эрудиции, ведь мне пришлось не раз перевирать историю только для того, чтобы не перечить какой-нибудь симпатичной ученице. Я до сих пор помню одну красивую дуру, от которой досталось Магеллану, потому что тот в 1520 году, видите ли, спустился до мыса Горн, вместо того чтобы перейти из Атлантики в Тихий океан по Панамскому каналу. «Ты права, – согласился я с ней, – поэтому-то мы и помним этот пролив как Магелланов».

Однако вне учебных аудиторий коэффициент интеллекта отходил на второй план, и по этой причине на переменах царили блеск персидского двора и волшебный мир киностудии. На фоне летнего великолепия плоти мало что значили подчиненные предложения, реки Европы и уравнения третьей степени. Так я и прогуливался – как и все дни до этого, – обводя дворик взором, лишенным любви, зато полным меланхолии, как вдруг заметил в углу девушку, перечитывающую свой конспект.

Ученицы, которые желали привлечь внимание, располагались в наиболее доступных взгляду местах, они раскрашивали себя в сверкающие цвета и не скупясь выставляли напоказ свои великолепные бедра, плечи, пупки и прочие мирские радости колбасного цеха. В подобные западни я не попадался, потому что если выбирать между девчонкой сногсшибательной и неотразимой и девочкой строгой и сдержанной, то я всегда предпочитал последнюю. Хотя должен признать, что строгие и сдержанные всегда предпочитали парней сногсшибательных и неотразимых. Но в то время я верил: то, что не дала мне природа, выложит передо мной «Трена», и я предался мечтательному созерцанию.

Поначалу я только смотрел на нее и, увлекаемый собственным воображением, был убежден, что и она также бросает искоса на меня страстные взгляды; но вскоре я сдался перед очарованием, которое под тутовыми деревьями источала ее фигура, напомнившая мне романтические литографии и полотна Эдгара Дега [62]. По ее непостижимой манере ставить ногу я предположил, что наверняка она классическая балерина, ведь было невозможно догадаться, где у ее тела точка опоры, то есть где у ее ножки кочка и шпора. Ни одна девочка не передвигалась так элегантно, как она, – словно плывя по той самой поверхности, по которой мы, обычные существа, всего лишь топаем ногами. Нет, ей не нужно было прибегать, как другим ученицам, к кокетству, и я вспоминаю ее в оранжевом платье, иногда в зеленом и совсем редко в желтом, так, наверно, одеваются феи леса светлого и разноцветного.

Однажды вечером мы случайно встретились на остановке автобуса 59-го маршрута и она одарила меня первой, озорной улыбкой, которую я храню в памяти. Несомненно, она знала, что я был преподавателем в «Трене» – другие мальчики и девочки здоровались со мной, – и я радостно ответил самой убийственной из моих гримас. В этот момент подошел автобус «59-б» и сердце у меня сжалось, когда я увидел, что она готова взять его на абордаж. Я ездил на «59-а», потому что «59-б» не доезжал нескольких километров до моего дома, но после такого волшебного мгновения я уже не мог отступить, и потому влез в тот автобус желания [63].

По дороге мы болтали, смеялись и шутили о вступительном экзамене, не отдавая себе отчета, что шутить на эту тему было сродни тому, чтобы праздновать День Матери в присутствии круглой сироты. Сколько желающих было поступать на факультет гуманитарных наук Католического университета? Правда, что на одно место было десять претендентов? Какой минимальный проходной балл будет в 1979 году? Я не посещал никакой академии, когда поступал в университет, и не знал, что среди студентов академии свирепствует разновидность зубрежки с признаками delirium tremens [64]. Ведь она и ее группа оставались обедать в академии, чтобы сообща сделать задания, а потом третировать до изнеможения преподавателей математики, и в конце концов осчастливить себя порядочной порцией страха, который внушала им вся эта университетская ордалия.

Автобус находился еще слишком далеко от моего дома, но когда я увидел, что она собирается бросить швартовы, то я бросился за ней, чтобы по максимуму насладиться ее восхитительным обществом. Я уже прямо-таки грезил ею, и мне с трудом верилось, что я сейчас касаюсь ее одежды и вдыхаю ласкающий ее воздух, как если бы это предвещало неизбежную нежность. Мы шли несколько минут, и все это время я безуспешно пытался перевести разговор на темы более задушевные и личные, но она хотела только знать, как я готовился к вступительным экзаменам, как переборол страх перед вступительными экзаменами и как сдал вступительные экзамены. Вот так я и подошел к ее дому в убеждении: если чем я и был привлекателен для нее, так это тем, что когда-то сдал эти злополучные вступительные экзамены.

На пороге своего дома она отблагодарила меня за хлопоты и расстроилась «у-жас-но», что заставила меня вылезти раньше времени, но я ответил, что она все путает, что живу я совсем неподалеку и что это как раз и есть мой ежедневный маршрут. Я помню, как она, потупив взгляд, прошептала, что очень жалко, что мы не познакомились раньше, ведь тогда по крайней мере она узнала бы, как я сдавал свои вступительные экзамены, что тогда бы ей не было стыдно попросить меня помочь ей и что, возможно, ей не было бы так страшно. Она чуть ли не пропела эти слова – так оно и есть, – с такой прекрасной и светлой интонацией, что я почувствовал себя мороженым, таявшим в бумажном стаканчике. Поэтому я со скоростью света предложил свои услуги, сказав, что готов заниматься с ней каждый день, каждый час, каждую секунду своей жизни, и она поблагодарила меня музыкой своего голоса, признавшись, что хотя зовут ее Алисия, подруги говорят ей Лиси. Я попрощался с ней, чтобы устремиться к звездам, и когда я уже был в районе Альфы Центавра, до меня долетел ласковый лепет:

– Послушай, а если завтра утром мы встретимся на остановке? Раз ты живешь неподалеку, мы могли бы поехать в академию вместе, а?

И из далеких галактик я на полной скорости полетел вниз, сгорая в плотных слоях ее атмосферы, и, обезумев от жара, я выпалил ей: да, без четвери семь на остановке «59-б». И она, улыбаясь, закрыла дверь, не заметив, что в моих глазах переливался слабый неоновый свет созвездий.

Последующие четыре километра для меня, влюбленного, пролетели мимолетно, но, добравшись до своего дома, я понял, в какую затруднительную ситуацию попал: чтобы прийти вовремя без четверти семь, я должен был встать по крайней мере в полшестого; принять душ, сходить за хлебом и позавтракать менее чем за полчаса, выскользнуть на улицу в шесть утра и топать со скоростью десять километров в час. И все это время, несомненно, не потеть и по приходу притвориться, что шел по улице всего лишь несколько секунд. Хотя Лиси не была из тех девчонок, что судили о парнях по их телосложению, мне бы доставило удовольствие, если бы она оценила, ну, в крайнем случае, мою спортивную форму, ведь я уверен, что никто и никогда так не бежал и не ускорялся, как это делал я, движимый единственной целью завоевать ее. Ведь в то утро мне пришлось как угорелому нестись за автобусом, а она криками подбадривала меня из окна. «Ну ты и соня!» – ласково упрекнула она меня, когда я все-таки догнал автобус, оставив позади три квартала.