Боря, выйди с моря

Он пел о каком-то щелкунчике, простофиле, ввязавшемся в чужое похмелье, и о двух рядом сидевших королевах, которые бездарно курили и корили себя за небрежный кивок на вокзале и второпях не сказанное слово.

— Я плевать на них хотел! Мною командовать они не будут! Я сво-бо-ден! Да, да! Сво-бо-ден! — попил Женька, размахивая указательным пальцем и чуть ли не тыча им Изе в лицо. — Нас гнали из страны в страну, как убойное стадо, били Хмельницкий, Пилсудский и еще две сотни пидорасов, но мы хрена! Мы никогда не были и не будем рабами!

Он плакал, пил, и Изя тоже вместе с ним плакал и пил, и с каждым новым стаканом обиду вытесняла дикая злость: как, по какому праву ОНИ смеют решать, что и как кому делать, где жить и кем работать?!

Наташа приехала к Женьке очень поздно, встревоженная, что его до сих пор пет на Гайдара, и, зная уже об отказе, спокойно произнесла, убирая стаканы п пустую бутыль:

— Успокойтесь, мальчики, еще не вечер! Пока петух не прокукарекал три раза, рано еще петь амеи. Не мы первые, не мы и последние. Будем пробиваться. Вплоть до ЦК!

Женька немного успокоился, повесил гитару п грустно сказал:

— У нас могут отобрать все. Все. кроме внутренней независимости. Мы еще посмотрим, кто упертее и непреклоннее, — и, закурив сигарету, зло добавил: — Пусть сперва отсосут у пожилого ежика. В Булонском лесу.

— А эти песни ты как, сам сочинил? — спросил Изя, восхищенно глядя на Левита, за которым ранее не наблюдал подобных талантов. — Когда успел?

— Нет, — улыбнулся Женька дремучести Парикмахера, — это Галич. Стыдно не знать.

— Кто он?

— Поэт, драматург, композитор, — кратко ответил Женька. — Что еще? Диссидент.

— А… — стал припоминать Изя. Да, он читал о каком-то грязном поэте Галиче, высланном из страны за сочинение антисоветских пасквилей.

— Если хочешь, я могу дать тебе почитать его стихи, — вынул Женька из глубины шкафа самодельно переплетенный сборник машинописных текстов и положил перед Изей на стол.

— Нет, спасибо, в следующий раз, — отшатнулся Изя от антисоветского сборника. — Мне пора домой. Шелла будет волноваться.

Женька вызвался проводить его до трамвайной остановки, и по дороге Изя как-то неуверенно попытался предостеречь его:

— Лучше бы ты держал дома порножурнальчики, чем эти стихи. Классно написаны. Все как есть. И о Сталине и о лагерях. За душу берет. Но нужно ли тебе все это? Вдруг загремишь ни за что ни про что…

— Не дрейфь, старик. Мир делится на тех. кто готов слепо идти в газовые камеры, но выиграть лишний день, и на тех, кто готов с голыми руками лезть на танки. Я для себя все решил, — и неожиданно запел на всю улицу:

Изя не рад был уже, что затеял на улице этот бесполезный разговор. Оглядываясь по сторонам, он с величайшим трудом перевел его на нейтральный треп о бабах, дождался трамвая и, нетерпеливо вскочив в него, облегченно прокричал из закрывающихся дверей:

— Пока! Хорошо посидели! — помахав на прощание рукой.

Домой Изя так и не добрался. На следующей остановке в трамвай вошла Оля Кириленко, которую он не видел уже лет пять. Изя настолько обрадовался встрече (как, впрочем, и она, оказалось, расставшаяся год назад со Славиком), что вместо того, чтобы сойти на первой станции, он доехал с ней до Красного Креста, а затем зашел на пять минут попить кофе и, добавив к выпитому вину рюмочку коньяку, неожиданно для себя остался до утра.

Секса между ними никакого не произошло. Ну, попили кофе, расслабились, ну, легли вместе спать, но ведь больше, ей-Богу, ничего не произошло. Так что чего Шелла па другой день, ни слова не говоря, выставила Изю за дверь, заранее приготовив для такого случая чемоданчик с теплыми вещами, понятия не имею.

После давно пережитой истории с Оксаной Изю хоть и тянуло иногда на подвиги, но случались таковые только в мечтах, после очередных Женькиных рассказов о его восхитительных победах.

«Человек предполагает, а Бог располагает», — размышлял Изя. стоя с чемоданчиком перед своим домом, после вполне заслуженного скандального выдворения за дверь.

Кто мог предположить, что Женька, гуляка и любитель авантюр, сперва без охоты уступивший давлению Наташи, вместо того чтобы обрадоваться отказному решению, вдруг заартачится, и в нем взыграет оскорбленное чувство собственного достоинства?

Кто мог предположить, что произойдет встреча с Ольгой, которую он давно знал, и к которой его так неожиданно потянуло? Л если бы Шелла не выгнала его? Хотя он сам спровоцировал ее, даже не позвонив утром с работы, чтобы оправдаться какой-нибудь байкой из широкого репертуара Евгения Левита.

Изя поехал к Оле, и, как ни странно, та приняла его без особых восторгов. В отличие от вчерашнего дня в доме присутствовала гостившая накануне у бабушки десятилетняя дочь, и Ольга, растерявшись и выпучив глаза, впустила его в квартиру, предварительно приставив палец к губам: ''Молчок".

— Я, в общем-то, ненадолго, — на всякий случай сказал Изя, с сожалением подумав, что если бы он вчера с Женькой не напился, то, может быть, и добился желанной победы.

Он наклонился было поцеловать Ольгу в щечку, по она строго отвела голову, вновь приставив палец к губам. Изя удивился переменам, произошедшим с Ольгой, так легко вчера принявшей и без особых усилий с его стороны постелившей постель, а сегодня оказавшейся недоступно холодной.

— Ничего не получится, — шепнула она.

— Да я ненадолго, — вновь повторил он, пытаясь придумать причину визита, но, не найдя ничего подходящего, чистосердечно признался: — С Шеллой поругался. Вот еду ночевать к маме, — и нехотя попрощался.

Елена Ильинична, не перебивая, выслушала рассказанную сыном историю о Левите и о причинах, побудивших Изю напиться с Женькой до состояния, при котором он не мог самостоятельно ехать домой, а потому вынужден был у него заночевать. Теперь Шелла, приревновав непонятно к кому, выставила его за дверь. Конечно, он и сам виноват, что не позвонил жене с работы, но с похмелья было так тяжко, что, ей-Богу, — не до звонков.