Семерка (ЛП)

1) выглядит постапокалиптической, типа из Mad Max'a, потому что на развалинах давней, высокой немецкой цивилизации поляки в фуфайках лазят в вечной грязи, которую нанесли своими сапожищами на приличную германскую брусчатку;

2) и принадлежит чехам, которые всего этого так бы не испоганили, как эти поляки, что прилезли на этот запад с востока, а на самом деле — им следовало бы остаться, на этом ихнем востоке, поскольку они востоку принадлежат, по-восточному думают, по-восточному все хапают, ну а кроме того — Вроцлав, Клодзко и так далее — это все исторические чешские земли, так что все ясно.

А вторая Польша — это та Польша, истинная, восточная, католическая талибания и Татария, которая, было бы лучше, чтобы не была ни слишком крупная, ни слишком сильная, так как, в противном случае, будет напрыгивать и навязывать всем этот свой сраный способ видения мира — то есть, заставлять соблюдать собственные католические ценности и запрещать телепузиков.

Если бы ты, Павел, был чехом, ты бы наверняка так же думал, даже если бы был антинационалистом и противником всяческих национальных предрассудков; но подсознательно думал бы именно так, даже если бы и старался все это выпирать.

А еще дальше находится Россия, то есть, та гораздо слабее известная версия Востока, а если известная хуже, то уже и экзотическая, а раз экзотическая — то и манящая.

После того ты едешь на Словакию^[68], удивляясь тому, что на чешско-словацкой границе вообще наличествует какая-то пограничная инфраструктура, что они вообще столь серьезно отнеслись к собственному разделу. Едешь через те горы, глядишь на все те городки, недавно выкрашенные яркими красками, на все те блочные дома, торчащие с гор и холмов, на те развалины горных замков, перемешанные с развалинами горно-перерабатывающих фабрик, проезжаешь мимо знаков, запрещающих въезд кроме обслуживающей и строительной техники, после чего садишься в пешеходной зоне какого-нибудь городишки, на площади, скажем, Словацкой Народной Полиции или Звездославской площади, заказываешь чесночную похлебку, вновь пытаясь употреблять акцент, который более чешский, чем словацкий, и представляешь картину мира со словацкой перспективы. И выглядит она так: внизу находятся мадьяры, которые выстроили в Словакии, в принципе, все, что было выстроено, и которые, хуи обвисшие, сделали так, что у Словакии нет никакой собственной истории, в связи с чем ей приходится отчаянно прикручивать в качестве собственной историю Великоморавской державы. На западе сидят чехи, вроде бы и о'кей, вроде даже спокойные ребята, но на самом деле — наглые перцы, которым кажется, будто только они чего-то там понимают, в связи с чем, милостиво допустили бедненьких словацких младших братиков к своей рафинированной культуре, которая, собственно, является ни чем иным, как провинциально-славянской копией Германии, так что нечего им так выступать. А на востоке находятся украинцы, то есть, мир мафии, блядства и всего самого паршивого, так что на Украине лучше и не показываться, поскольку или рикошетом пулю получишь, или на нож, очень случайно выставленный из-за угла, наткнешься. Или на голову завалится какое-нибудь советское или постсоветское временное здание. Поляки, в свою очередь, это комбинаторы и наглецы, населяющие громадную, загаженную равнину, которая начинается приблизительно на широте Кракова. И они, гады, оккупируют исконно словацкие земли, что лежат чуточку ниже того, в принципе даже и нормального города, потому что Польша — это плоскость, равнина, а Словакия — это горы. Хуже другое, что те словаки, живущие в польских горах, говорящие на языке, который сами поляки называют диалектами языка польского, но который, как известно любому словацкому ребенку, является попросту региональным вариантом словацкого языка, к тому же, надевающие абсолютно такие же национальные костюмы, которые носят словаки, обладают котелками, настолько проеденными польской пропагандой, что сами себя считают поляками, и эта коррозия уже практически неотвратимая, так что, в принципе, и пущай идут себе с Богом. Одним словом — полякам удалось сделать с ними то, чего не удалось сделать венграм со словаками, живущими по южным склонам гор: навязать им собственную перспективу. Так что, ничего не поделаешь, земля потерянная.

И опять-таки, если бы ты был словаком, тоже бы глядел на мир именно так, даже если бы бил себя кулаком в грудь и всем святым заклинал, что это не так.

А далее, опять же, находится Россия, то есть, та намного меньше известная версия Востока, а если известная хуже, то уже и экзотическая, а раз экзотическая — то и манящая.

Можешь, опять же, поехать в Германию, скажем, в Берлин, где ты ездишь на метро и городской электричке, где шастаешь по Кройцбергам^[69] и Фридрихсхайнам^[70] (если ты со знакомыми, то выпендриваешься, будто бы знаешь названия станций, улиц и месторасположение пивнушек), после чего пьешь Берлинер Киндл, хотя оно тебе и в глотку не лезет, но, хотя вообще-то пиво совершенно паршивое, зато в его названии имеется слово «Берлин», а ты желаешь хоть ненадолго почувствовать себя берлинцем, так что пьешь это их «Берлинер Киндл», хотя сами берлинцы это «Берлинер Киндл» не слишком-то и пьют, а когда слышишь, что за соседним столиком какие-то чуваки говорят по-польски, ты сам замолкаешь, украдкой прячешь польскую книжку и вытаскиваешь немецкую, после чего пробуешь представить мир уже с перспективы Германии. И выглядит все это таким макаром, что на западе имеется Франция, ранее неоднократно тебе надоедавшая, но сейчас несколько раз подряд настолько отпизженная, что и пикнуть не смеет, в связи с чем строит из себя лучшего приятеля, хотя, в глубине души тебя, сука, презирает; с юга находятся Швейцария, Австрия и вообще, та часть немецкого мира, которая от собственно Германии отсоединилась сама или которую оторвали, в принципе, и скатертью им дорога, папистам, потому что все оно ведь католическое, пускай еще Бавария к ним присоединится, так будет комплект, и адью, и ауфвидерзеен, и шванц вам в арше, аршлёхи ферфлюхтаные^[71], а на востоке развалилось царство варварства, которое Германия неоднократно пыталась цивилизовать, и которое — вот же придурки! — цивилизовать себя не позволило, ну а раз не желает, то и пожалуйста, пускай и живет себе в своем дерьме, грязи и распиздяйстве: а ведь все прекрасно знают, что Германия у них бы там прибрала и выстроила приличную такую действительность, и это знают как сами немцы, так и те обосранные славяне, которые — ведь и так же — все, что имеют, так имеют от немцев, ну а если не желают — так черт с ними. Их дело, и пускай себе живут в этой своей Засрании, Зарыгании, Деревянии, Борделии и Пьяндылыжии. Только пускай не приезжают сюда воровать автомобили, которых сами не могут, блядь, произвести. И пускай знают, что абсолютно ничем в этих своих ворованных мерсах, бэхах, ауди, фольксвагенах и опелях они не отличаются от — скажем — кочевников, которые с верблюдов пересели на джипы и размахивают калашниковыми. От варваров, пользующихся цацками, созданными высшей цивилизацией.

А дальше находится Россия, то есть, та гораздо слабее известная версия Востока, а если известная слабее, то уже и экзотическая, а раз экзотическая — то и манящая. Россия тоже — понятное дело — страна варварская, быть может, даже более варварская, чем эта странная смесь славян и гуннов, что отделяют ее от Германии, зато она просто обожает всякие блестяшки, и с ней можно торговать. И с легкостью вызывать к себе восхищение. А кроме того, есть в ней что-то притягательно злое, дьявольское…

И если бы ты был немцем, то именно так бы ты и глядел на мир, даже если бы все это, и не знаю уже как, из себя выдавливал.

Ну а потом ты возвращаешься в Польшу, въезжаешь в эту бесформенную страну, ну совершенно, как будто бы никакой государственности там и не существовало, а только каждый поляк пытался по-своему формировать собственную реальность, как сам умеет. Едешь — правда — по новой автостраде или по отремонтированной дороге, но при том у тебя как-то и негде на ней остановиться, потому что городки давным-давно уже утратили собственную форму, потому что за ней никто не следил, вот они и превратились в случайное сборище построек, застроек, пристроек, надстроек, перестроек, просто строек. Кафешек в небольших городках либо нет, либо это пивнушки или пиццерии Верона без настроения, зато с громадной фотографией кривой башни в Пизе на одной выкрашенной пастельной краской стене и снимком гондольера в Венеции на другой, куда никто не приходит, если только не считать молодых пар, назначивших здесь свидание, или, максимум, пары марчинов, пришедших на пиво. В центрах таких местечек тоже незачем задерживаться, потому что, или все дрыхнут без задних ног, или все их обновление напоминает кошмарный сон: деревянные хибары обкладывают, допустим, поддельным мрамором, старые доходные дома утепляют пенополистиролом, вставляют заделки, обладающие изяществом тумака под зад, укладывают польбрук, а за урбанистическую концепцию отвечает сын шурина бургомистра, у которого в школе по рисованию была пятерка. Ведь в простых деревнях вообще ничего нет, разве что какой-то «АБЦ Маркет», иногда «Жабка»^[72] или какое-то от него производное, и даже бедным-несчастным традиционным польским пьянчугам некуда деться, поскольку старые деревенские заведения нижайшей категории давно приказали долго жить, вот они и сидят по жестяным автобусным остановкам и посасывают плодово-выгодные крепкие алкогольные напитки или пиво из «Мира от Кепских»^[73] за злотый с несколькими грошами по акции. И не существует общественного пространства, нет общества, оно не существует, сдохло и упокоилось, ничего не создавая; так что нет никакого места, куда можно было бы выйти на пиво и не смешаться с жульем или не чувствовать себя последним пьяницей. Нет такого местечка, где можно попросту быть собой, быть человеком, в меру довольным собственной реальностью, а не ненавидеть ее, презирать или же, наоборот: хвалиться ею на вырост, демонстративно носиться с нею и вопить: «Чего, не ндравится, сука? Носом крутишь?»