Лакомый кусочек

— Но у Элен зубы, — возразила я. — Большинство матерей перестают кормить, когда у ребенка появляются зубы.

— Вздор! — мрачно отрезала Эйнсли. — Я уверена, что Джо ее заставил. В Южной Америке кормят грудью гораздо дольше. А мужчины Северной Америки терпеть не могут, когда у матери и ребенка складываются естественные отношения. Мужчинам кажется, что они не нужны. Рожок — совсем другое дело. Джо может не хуже матери кормить ребенка из рожка. Если предоставить матери возможность руководствоваться природными инстинктами, она всегда будет стараться как можно дольше кормить грудью. Я, во всяком случае, постараюсь.

Чувствуя, что наш разговор уходит в сторону — мы начали с чисто практического плана, а теперь обсуждали теорию — я попыталась вернуться к личным вопросам.

— Ведь ты же ничего не знаешь о детях, Эйнсли! Ты их даже не любишь. Я сама слышала, как ты говорила, что от детей только грязь и шум.

— Мне не нравятся чужие дети, — сказала Эйнсли. — Свои — совсем другое дело.

Я не нашла, что возразить, и растерялась: я, собственно, даже не понимала, почему мне так не нравится ее идея. Самое неприятное заключалось в том, что Эйнсли была способна действительно осуществить свою затею. Уж если ей чего-нибудь захочется, она приложит массу усилий и своего добьется. Хотя цели, которые она перед собой ставит, на мой взгляд, часто бывают совершенно бессмысленны, как, например, сейчас. Я решила обсудить этот вопрос с чисто практической стороны.

— Ну ладно, — сказала я. — Допустим. Но для чего тебе ребенок? Что ты будешь с ним делать?

Она посмотрела на меня с отвращением.

— У каждой женщины должен быть хотя бы один ребенок, — сказала она тоном диктора радиорекламы, утверждающего, что каждая женщина должна иметь хотя бы один электрический фен. — Это еще важнее, чем секс. Это реализация женского начала.

Эйнсли любит популярные антропологические труды о первобытных цивилизациях: среди ношеной одежды, затопившей ее комнату, утонула не одна такая книжка. В ее колледже читали обязательные лекции на подобные темы.

— Но почему именно сейчас? — сказала я, пытаясь найти хоть какие-нибудь аргументы против ее затеи. — А как же твоя работа в картинной галерее? Ты же хотела познакомиться с художниками? — Я словно протягивала ослу морковку.

Эйнсли сверкнула глазами.

— Почему ребенок должен помешать работе в картинной галерее? Ты всегда рассуждаешь так, словно надо на каждом шагу делать выбор — или одно, или другое! В жизни надо стремиться к полноте. А что касается того, почему именно сейчас… Видишь ли, я давно уже об этом думаю. Тебе разве не хочется иметь цель в жизни? И разве не лучше рожать детей, пока мы молодые? Пока мы еще способны получать от них удовольствие? Кроме того, доказано, что дети растут более здоровыми, если матери рожают их в возрасте от двадцати до тридцати лет.

— Ты, значит, родишь ребенка и будешь его растить, — сказала я, оглядывая гостиную и соображая, сколько времени, энергии и денег потребуется мне на то, чтобы собрать вещи и снова переехать. Большинство вещей в квартире принадлежит мне: массивный круглый кофейный столик, который я откапала на чердаке у своих родственников; ореховый раскладной стол, который мы накрываем, когда приходят гости, — тоже от родственников; мягкое кресло и диван куплены в лавке Армии спасения и заново обиты. Огромный плакат Тэда Бара и разноцветные бумажные букеты — собственность Эйнсли, как и надувные пластмассовые подушки с геометрическими узорами. Питер сказал, что нашей гостиной не хватает цельности. Я никогда не считала, что поселилась в этой квартире на длительный срок, но теперь, когда возникла угроза ее потерять, она показалась мне родным и надежным убежищем. Столы твердо уперлись ножками в пол; неужели этот круглый кофейный столик можно снести вниз по узкой лестнице? Неужели плакат Тэда Бара можно свернуть и выставить напоказ трещины в штукатурке? Неужели надувные подушки попросту лягут в чемодан? Я подумала о том, как отнесется «нижняя дама» к беременности Эйнсли: подаст ли она на нас в суд за нарушение контракта?

Эйнсли надулась.

— Конечно, я буду его растить, чего ради пускаться во все тяжкие, если не собираешься воспитывать своего ребенка?

— Короче говоря, — сказала я, допивая воду, — ты решила родить незаконного ребенка и вырастить его без отца.

— Господи, ну почему я должна все объяснять?! И неужели нельзя обойтись без этих пошлых формулировок? Рожать детей — вполне законно! А ты, Мэриан, ханжа и все наше общество — ханжеское!

— Ну, ладно, я ханжа, — сказала я, в душе обидевшись на Эйнсли. Мне казалось, что я проявила некоторую широту взглядов. — И, допустим, нам приходится жить в ханжеском обществе. Но ведь в таком случае твое намерение эгоистично. Ты думаешь только о себе — а ребенок будет страдать! И недостаток материальных средств, и предрассудки общества будут постоянно сказываться на нем.

— Для того чтобы общество переменилось, — сказала Эйнсли с запалом убежденного революционера, — наиболее передовые его члены должны указывать дорогу остальным. А ребенку своему я буду говорить только правду. Конечно, не обойдется без неприятностей, но даже в нашем обществе есть люди широких взглядов. К тому же это будет особый случай — я же не случайно забеременею!

Несколько минут мы молчали. Суть дела вполне прояснилась.

— Ну ладно, — сказала я наконец, — как видно, все это у тебя продумано. Кроме отца. Я понимаю — это незначительная техническая подробность, но тебе потребуется мужчина, хотя бы на некоторое время. Люди, знаешь ли, не размножаются почкованием.

— Верно, — сказала она серьезно. — Я об этом думала. Тут нужен мужчина с хорошей наследственностью и привлекательной внешностью. И лучше бы такой, кто согласится мне помочь и не станет разводить фигли-мигли насчет брака.

Мне не нравилось, что она рассуждает об этом, как фермер о разведении скота.

— У тебя есть кто-нибудь на примете? Может быть, этот студент, будущий дантист?

— Ну нет, только не дантист, — сказала она. — У него подбородок питекантропа.

— Может, тогда тот парень из вашей фирмы, который едет свидетелем на процесс об убийстве?

Эйнсли нахмурилась.

— По-моему, он глуповат. Я бы, конечно, предпочла художника, но генетически это слишком рискованно. У всех художников теперь от ЛСД разрушаются хромосомы. Можно, конечно, откопать прошлогоднего Фрэди, он был бы не против, но он слишком толстый и у него ужасно колючая щетина. Я бы не хотела иметь толстого ребенка.

— Да еще с колючей щетиной, — поддакнула я. Эйнсли посмотрела на меня с неудовольствием.

— Издеваешься, — сказала она. — Если бы люди больше думали о том, какие наследственные черты они передают потомству, дети рождались бы по плану, а не от слепых страстей. Известно, что человеческая раса вырождается — а все потому, что мы беспечно передаем детям свои слабые гены, а с развитием медицины они еще больше закрепляются — ведь естественного отбора теперь не существует.

У меня голова шла кругом. Я знала, что Эйнсли ошибается, но не могла найти изъяна в ее рассуждениях и решила лечь спать, пока она меня не переубедила.

Войдя к себе, я села на кровать, прислонилась спиной к стене и задумалась. Сначала я пыталась придумать, как отговорить Эйнсли, но потом махнула рукой. Раз она настроена так решительно, я могу только питать надежду, что ее причуда скоро пройдет, но не мое, в сущности, дело ее разубеждать. Просто придется мне самой как-то перестроить свои планы. Если надо будет сменить квартиру, я могу, наверное, найти себе другую соседку; но имею ли я право бросить Эйнсли на произвол судьбы? Поступать безответственно мне не хотелось.

Я легла, чувствуя, что мое душевное равновесие нарушено.

Когда зазвонил будильник, мне снилось, что я гляжу на свои ноги и вижу, что они начинают таять и растекаться, точно желе; я успеваю надеть на них резиновые сапоги и обнаруживаю, что кончики пальцев у меня на руках стали прозрачными; я иду к зеркалу, чтобы посмотреть, не происходит ли чего-нибудь с моим лицом, и просыпаюсь. Обычно я не помню свои сны.