Кавказ без моря

Тогда вот так же вдруг выглянуло солнце. И, наконец, явился художник будущего киношедевра Рафик. Согнувшись, он нёс на спине тяжеленный мешок. Как оказалось, с репчатым луком. Откуда там взялся лук, где и кто его вырастил? Рафик погрузил свою добычу в «рафик» и, отдуваясь, сообщил, что это — гонорар, оплата его труда за роспись стен местного колхозного клуба. Фресками! Что он имел в виду под этим словом, трудно даже представить. Как и то, что здесь, в этом царстве старух и камня имеется клуб. Теперь Рафик был озабочен проблемой реализации лука на городском рынке. Самое ужасное, что я что‑то съязвил по этому поводу на обратном пути в город, пока режиссёр Ремзик мне не шепнул, что у Рафика одиннадцать детей, жена умерла во время последних родов, и он воспитывает их вместе с тёщей. Сказать про себя — «Прости меня, Господи!» легче, чем подойти к человеку и, глядя в глаза, попросить у него прощения. Я этого не сделал. Прости меня, Господи!

Отсюда, с края ущелья, где я сижу у могилы шофёра, далеко видна равнинная часть этой страны. Горы за моей спиной. Отвесные, уже кое–где покрытые на вершинах и склонах снегом. Проглянувшее солнце кренится к западу. Становится ещё холодней. Пока не поздно, пора кончать с этой горной романтикой, возвращаться в город, в душное тепло гостиничного номера, где можно при помощи кипятильника заварить крепкого чая… Поганого. Тбилисской фабрики.

Только встаю, сверху деликатный сигнал автомобиля. Вот он, наконец, мой долгожданный «газик».

— Салам алейкум, Хасан! Что стряслось?

— Ой, извините, опоздал на целых четыре часа. Думал, вы уже в городе. Звонил в гостиницу — вас нет, звонил Шамилю Аслановичу — у него тоже нет.

— Откуда же ты звонил? — усаживаюсь рядом, блаженно откидываюсь на брезентовую спинку сиденья.

— От Руслана.

Мы съезжаем крутым серпантином шоссе, Хасан рассказывает, как, оставив меня гулять на верхнем перевале, поехал вниз, по другую его сторону, к какому‑то своему знакомому чабану добывать выделанную шкуру барана для Вадима Юрьевича. Вадим всем уши прожужжал, прося, а, по сути, требуя, достать оную шкуру, желательно бесплатно, как презент известному московскому режиссёру. Хасан договорился, что шкура будет. Но не бесплатно. По госцене. И теперь перед ним дилемма — самому за неё платить, или же объяснять всё Шамилю Аслановичу. Что по каким- то местным обычаям нежелательно, некрасиво, не соответствует широте кавказской натуры.

— Пошли его вон!

— Кого? — переспрашивает Хасан.

— Вадима! Юрьевича! С чего это ты должен тратить хоть копейку для ублажения московских гостей?! Закатили нам тогда такой пир, да ещё меня спать оставили!

— А вы нам всю свою рыбу! — смеётся Хасан. — До сих пор Надя размораживает то форель, то карпа, даёт детям. Я и задержался‑то из‑за них: заехал по дороге в один аул к Руслану, своему родственнику. Он для детей масло дал, орехи грецкие, пять килограмм баранины, индюшку зарезал. Пока всё это делалось, собиралось, я помнил о вас. Да Руслан и его жена не пускали, затеяли отсепарировать ещё и мёда из сот, достать зимние груши из подвала… Пока то да се, время вышло… Думал, вы уже давно в городе. Вот, думаю, завезу ему в гостиницу орехов и меда… Всё было хорошо?

— Всё было хорошо, Хасан. Слушай, случайно не знаешь, кто бы это мог быть — такой худощавый человек с усиками, носит узкополую шляпу, ездит в «жигулях» жёлтого цвета, фотографирует.

— Какой номер машины?

— Не обратил внимания. По–моему, ваш, местный.

— Наверное, Агузаров — редактор газеты, как раз того района, где я был у Руслана.

— Хасан, я мог его видеть где‑нибудь раньше, до сегодняшнего дня?

— Часто в городе бывает. И у Шамиля Аслановича. Оба члены обкома.

— Понятно, — отзываюсь я, хотя ничего в этой их жизни мне непонятно, да и понимать не хочется. Странно только, что редактор газеты говорит — «сты–хы».

И тут вспоминаю: в обкомовской столовой я его видел! Вот где! Когда мы на днях обедали там с Вадимом. Поймал на себе взгляд этого человека, сидевшего через столик или два от нас с какими‑то толстыми, задушенными чёрными галстуками партийными чиновниками. Внимательный, между прочим, был взгляд, изучающий.

— А где вы его видели сегодня?

— Неважно. Слушай, Хасан, не знаю, зачем я понадобился Шамилю Аслановичу, но прежде чем ехать на студию, должен хоть умыться в номере, немножко прийти в себя. Потом созвонюсь и, если надо, сам доеду к нему на автобусе, ладно?

— Это как вы хотите. Я с машиной в вашем распоряжении. Могу подождать у гостиницы.

Проезжаем мощный, похожий на бетонную крепость, пост ГАИ, втягиваемся в транспортный поток, со скрежетом вливающийся в город. Не зря Шамиль Асланович погнал меня дышать воздухом гор. В лёгкие словно вливается яд.

— Хасан, адавай по дороге приостановимся у Главпочтамта. Вдруг мне письмо? Я уже несколько дней не справлялся.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Она не любит меня. Не любит. Правильно, что уехал. Жанна — болезнь. Моё затянувшееся вот уже на полтора, нет на два года, сумасшествие. Все мысли, поступки, вращаются вокруг этой женщины, чужой жены. Один из самых страшных грехов. За что и карает меня Бог. Так мне и надо!

Девятый час. При тусклом свете дождливого утра и электричества стою в своём номере у рукомойника, торопливо стираю в нём две верхние рубашки. С минуты на минуту зайдёт Вадим, наевшийся своих огурцов, и мы должны будем ехать на студию. Первый съёмочный день в павильоне. Зачем мне там торчать — непонятно! Видимо, чтобы оправдывать расходуемые на меня средства. После съёмок должен зайти в бухгалтерию, получить выписанные деньги за сценарий. Потом предстоит встреча с Шамилем Аслановичем, к которому я так и не поехал вчера, что наверняка является проявлением неблагодарности. В самом деле, относится ко мне как отец родной. Лучше, чем к Вадиму. Почему? С другой стороны, все его благорасположение не за свой, за государственный счёт.

Когда стираешь в умывальнике, да ещё туалетным мылом, приходится особо тщательно оттирать воротнички и манжеты. Мог бы затеять постирушку вчера вечером, но письмо Жанны полностью выбило. Если не любит, если я её сковываю, зачем всегда пишет — «целую»? Или это для них, для женщин, проформа, ничего не стоящее словцо?

Так! Воду выключили. Горячую. А вот и холодная иссякает. Придётся оставить обе намыленные рубашки в умывальнике. Авось к вечеру, когда вернусь, вода будет, достираю, развешу на плечики сохнуть.

— Готовы? Опаздываем. — Вадим в своём сером французском пальто с артистически поднятым воротником, расчёсанной на пробор лысеющей головой заходит в номер. — Ждал вас внизу, в ресторане к завтраку, нам приготовили салат из моих огурцов. Последних.

— Ничего. Ограничился чаем, — отвечаю я. И когда, спустившись, мы садимся в поджидающую нас чёрную «волгу», спрашиваю — Вадим, каким образом вы стираете здесь своё белье? Отдаёте горничной?

— Зачем? — удивляется он. — Выбрасываю.

— То есть?

— Ну, просто выбрасываю. Достаточно состоятелен, чтобы возить с собой чемодан абсолютно новых вещей. Поношу четыре–пять дней, выбрасываю. И никаких забот.

— Ведёте жизнь миллионера! — вырывается у меня.

Ловлю себя на сокрушающем чувстве зависти. Этот фраер одевает себя во все заграничное, и, знай я, куда он выкидывает свои рубашки, если не врёт, ещё неизвестно, что бы я сделал… Рубашкам, которые я сейчас отстирывал, по много лет. Воротничок на одной из них махрится. Это — ещё отцовская ковбойка.