Абсолютные новички

— Пожалуйста, зайди в дом.

Я закрыл дверь, но не пошел дальше коридора, и остановился в ожидании.

— Твой отец умирает, — сказала мне Мама.

Моей первой мыслью было то, что она лжет, а второй, что даже если она и не лжет, то пытается заполучить меня, ибо какая ей разница, жив он или мертв? Она пытается переложить на меня ответственность за что-то, с чем я никак не был связан, т. е. за старый заговор родителей и всех взрослых против ребят.

Но я ошибся, дело было не в этом, она что-то хотела от меня. После долгих хождений вокруг да около она сказала мне:

— Если с твоим отцом что-нибудь случится, я бы хотела, чтобы ты вернулся сюда.

— Ты бы хотела… — сказал я. Вот и все.

— Да. Я бы хотела, чтобы ты вернулся сюда.

— А почему?

Потому что я действительно не знал этого. Но я догадался по тому, как Мама опустила свои глаза и стала скромной и застенчивой девицей, — сначала я подумал, это для того, чтобы достичь нужного эффекта, но потом я понял: это было по-настоящему, и она ничего не могла с этим поделать.

— Ты хочешь, чтобы я вернулся, — сказал я, — потому что тебе понадобится мужчина в доме.

Она безмолвно согласилась, как пишут в женских еженедельных журналах.

— Чтобы старое местечко выглядело респектабельно, пока ты снова не выйдешь замуж, — продолжил я.

Мама все еще молчала.

— Потому что старина Верн, твой предыдущий продукт, такой беспросветный тормоз, что никто никогда не примет его за хозяина-мужчину.

На меня сверкнули глазами за такие слова, но я все еще не получил ответа, а наши мысли тем временем бились в воздухе и разнять их было невозможно, потому что неважно, насколько ты отрезан от близких родственников — даже если отрезан полностью и на веки вечные, всегда остается цепочка. Я имею в виду, что Мама знала очень многое обо мне, больше, чем кто-либо другой, и это связывало нас.

— Папа довольно-таки живой, сказал я. — Он ни на каплю не выглядит умирающим, по-моему. Ни на каплю не выглядит.

— Да, но я говорю тебе, что доктор сказал мне…

— В таком случае я спрошу, как мне быть, у Папаши, и только у Папаши, — сказал я. — А если Папаша когда-либо умрет, я спрошу, как мне быть у самого себя.

Она поняла, что на этом все закончилось, и не бросила на меня, как можно было ожидать, грязный взгляд. Вместо него я получил взгляд загадочный, она смотрела на меня так раз шесть за всю мою жизнь, таким образом говоря мне "Что за чудовище я вырастила? "

И я ушел.

На набережной реки, вдыхая свежий воздух, я остановился возле больших новых высотных зданий, похожих на рентгеновский снимок дома с содранной кожей, и смотрел на движущиеся под ними машины. Они ехали очень медленно, уверенно (пых, пых) и вкрадчиво, под мостом электрической железной дороги (с грохотом) и мимо электрической станции, похожей на супер-кинотеатр, к которому прикрепили литники. Спокойствие, великолепное спокойствие, хоть и довольно мрачное, подумал я. Тьфу на тебя, старая баржа, bon, bon voyage. Раздался радостный крик, я повернулся и стал наблюдать за малышами, расцветающими тинэйджерами, как можно их назвать, одетыми в маленькие джинсы и свитера, играющими на своей детской площадки с героями из Диснейленда, воздвигнутыми городским советом для того, чтобы усмирить их упрямое самолюбие. И тут бац! Кто-то очень больно хлопнул меня по плечу.

Я очень медленно повернулся и увидел одутловатое, покрытое струпьями лицо Теда Эдварда.

— Пиф-паф, — сказал я, веселя имбецила, целясь в него большим и указательным пальцами, как пистолетом. — Плохой мальчик.

Тед Эд не сказал ничего, просто мрачно смотрел и испускал изо рта зловонное дыхание.

— И что это, — спросил я, — ты здесь слоняешься?

— Живу здесь, — сказал Эд.

Я уставился на чувака.

— Боже мой, Эд, — воскликнул я, — ты действительно можешь говорить!

Он подошел ближе, пыхтя, как гиппопотам, и неожиданно начал вертеть цепочкой от ключей, которую он прятал в кармане, до тех пор, пока она не начала жужжать, как пропеллер.

— Что, Эд? — спросил я. — Никакой велосипедной цепи? Никакого ножа-финки? Никакого чугунного лома?

И, кстати, он не был одет в свою униформу тедди-боя: ни вельветового сюртука, ни громадных четырех-инчевых говнодавов, ни галстука-шнурка — только эта безумная прическа, набриолиненные кудри, спадающие на лоб высотой в один инч и его брюки-трубы, бывшие последний раз в стирке еще в эру Эттли. Чтобы остановить вращающуюся цепь, он попытался схватить ее той же рукой, которой ее вертел, ушиб красные костяшки своих пальцев, вздрогнул, сделал обиженное лицо, а потом свирепое и вызывающее, когда сунул руку вместе с цепью обратно в свои вонючие старые штаны.

— Переехал, — сказал он. — Сюда.

— А вся шайка? — спросил я его. — Вся знаменитая Докхедовская шайка?

— Без шайки, — сказал Эд-Тед. — То-ко я.

Я должен объяснить (и надеюсь, что вы поверите, хоть это и правда), что Эдвард и я родились и были воспитаны, если можно так сказать, в двух шагах друг от друга, на Хэрроу-роуд в Килберне, и носились везде вместе в коротких штанишках. Позже, когда движение тедди было в самом разгаре, Эдвард на некоторое время пропал и вступил в одну из волчьих стай тедди-боев, или как они там называются. Позже он прошел всю высшую школу Тедов на Хэрроу-роуд и достиг кондиции полностью оперившегося тедди-боя — щелеобразные глаза, односложные слова, грязные ногти, и все прочее — и бросил своих горюющих Маму и Папу, которые дали ему три воодушевляющих восклицания, и эмигрировал в Бермондси, чтобы присоединиться к банде. Если верить историям, рассказанных Эдом мне, когда он изредка покидал свои джунгли, переходил границу, попадал в цивилизованные части города, и пил со мной кофе, он жил старой доброй жизнью. Смелый, упрямый и целеустремленный, он бил посуду во всех ночных кофейнях, короновал избранных коллег железными рычагами в глухих тупиках и на автостоянках, и даже появлялся в телепрограмме, посвященной Тедам, где он фотогенично пялился в камеру и ворчал.

— И почему же, Эд, — сказал я, — ты переехал сюда?

— Потому что моя Ма переехала, — сказал он. — Ее переселили в новый дом.

Он даже мигнул от столь долгой речи.

— Так ты все еще живешь со своей Мамочкой? — спросил я.

Он уставился на меня.

— Конечно, — сказал он.

— У такого большого парня, как ты, нет своей маленькой норки? — спросил я.

Эд стукнул себя в грудь.

— Слушай, — ответил он, — я уважаю свою Ма.

— Круто, мужик, — сказал я. — Теперь расскажи мне, что с шайкой, бандой? Они тоже переехали?

— Не, — сказал он.

— Нее? А что тогда?

Здесь наш доблестный Эдвард стал испуганным, и, крутя головой вокруг себя, оглядывая здания, окружавшие его, словно чудища, он сказал:

— Шайка развалилась.

Я оглядел это примитивное существо.

— Ты имеешь в виду, — сказал я, — что та кучка сорванцов выкинула тебя?

— Э? — воскликнул он.

— Ты слышал, Эд. Тебя вытурили из колледжа Тедов?

— Нее! Меня? Вытурить меня? Чего? Слушай! Я, я бросил их, понял? Думаешь, я слабак или что-то еще?

Я покачал головой в ответ его абракадабре.

— Сделай мне одолжение, Эд, — сказал я. — Ты боишься парней, почему сразу не сказать этого? Старомодные Теды, вроде тебя, все равно уже исчезают: все они переехали из Лондона в провинцию.

Тед Эдвард устроил небольшой военный танец на потрескавшемся бетонном тротуаре.

— Нееееет! — кричал он, словно десятилетний.

— Проблема в том, Эд, — сказал я, — что ты пытаешься стать мужчиной, не побыв тинэйджером. Ты хочешь пропустить один из пролетов на лестнице.

При упоминании «тинэйджеров» Эд утихомирился и стал спокойным, его тело согнулось, как огромный отросший ноготь на пальце ноги, он уставился на меня так, будто вся его размазанная личность собиралась плюнуть в меня.

— Тинэйджеры! — процедил он. — Детская чушь. Тинэйджеры!

Я просто поднял брови, помахал рукой этому жалкому треплу, и сказал «пока». Когда я пересекал двор между этими высотками, словно муравей на шахматной доске, неуклюже брошенный камень пролетел, конечно же, мимо, слава богу, и ударился об имитацию грузовика на детской площадке. "Янки! " орал Эд мне вслед. "Убирайся к себе домой, янки! "