Явилось в полночь море

– Стащила из вашей библиотеки.

Он еще на мгновение посмотрел в газету, потом сказал:

– Я им больше не верю.

– Ни одной?

– Ни одной. Я не верю ни одному слову ни одной долбаной книжки. Однажды я отчаялся в том, что они говорили, но, как ты сказала, в отчаянии можно найти только обман.

– Кажется, я не это имела в виду.

– Да, тебе кажется, что ты не это имела в виду, – в ярости просипел он, – но когда-нибудь ты это поймешь. Когда-нибудь, когда тебе будет побольше семнадцати. Вот тогда ты поймешь, что ты именно это имела в виду.

В этот момент ей показалось, что он ненавидит то, что у нее еще оставалось от невинности, и в то же время жаждет этого жалкого остатка. Они вышли из кафе и направились на запад по бульвару Сансет, не доезжая до старого заброшенного шоссе, а потом остановились у Парка Черных Часов, где гуляли по кладбищу «капсул времени» и разглядывали надгробья над зарытыми капсулами. Начался дождь; казалось, он шел не переставая, погода становилась все безумнее, партизанские удары молний дробили небо на фрагменты головоломки, сверху низвергались потоки воды. Они бродили туда-сюда вдоль рядов капсул, а ливень все усиливался. Жилец не замечал, что оба насквозь промокли. «Мы совсем промокли», – наконец сказала Кристин, и он велел ей подождать на краю парка под деревьями. Она пошла куда велено, а он вернулся к одной могиле за несколько сотен футов от нее и стоял там почти час, глядя на надгробье, а дождь продолжал лить, и Кристин становилось все холоднее и мокрее.

Когда они вернулись домой, Жилец сорвал с нее одежду и овладел ею на подоконнике, где она спала тем днем в солнечных лучах. Краем глаза она видела, как мимо луны проносятся грозовые тучи, а под мерцающими заплатами дождя внизу раскачиваются деревья. У нее в уме возник образ: окно разлетается вдребезги, и они вдвоем вываливаются, скользя по сталагмитам разбитого стекла, падая окровавленным клубком на вьющуюся внизу дорожку.

Довольно скоро она выяснила, что апокалиптолог – это не врач. За три недели ее жизни с Жильцом он, насколько она могла судить, никак не контактировал с окружающим миром, не считая случаев, когда в одиночестве ездил общаться со своей капсулой на кладбище.

Телефон ни разу не звонил. Никто не приходил в гости. Жилец отсек себя от всего, отгородившись от прочих людей сначала холмами, потом домом, а потом дверью в комнату на нижнем этаже. Кристин была единственным жильцом этого необитаемого пространства, отделяющего его от мира, и часами блуждала по дому, наблюдая из окна, как паренек-японец выгружает из грузовика новые белые спутниковые тарелки и загружает на их место испорченные черные.

Оттого что она целый час ждала Жильца под холодным дождем в Парке Черных Часов, у Кристин начался страшный жар, хотя в приступе горячки она задумывалась, в дожде ли все дело и не кроется ли тут нечто большее, не дань ли это ее новогодней удаче. Жилец приносил ей суп, хлеб и сок, «чтобы оправдать вложенные средства», – цинично говорила она себе в редкие моменты между мучительными приступами, когда соображала настолько, чтобы становиться циником. Наконец, на третий день, когда горячка уже спала, он не удержался от того, чтобы снова ею овладеть, и, похоже, нашел ее новообретенную слабость особенно захватывающей.

Кристин рассчитывала, что к этому времени сны наполнят ее до краев. Она ожидала, что к этому времени сны затопят ее, плескаясь белым прибоем в ямках ее тела. Но ночи ее оставались девственными, засыпая, она попадала в длинное черное безлунное пространство: угораздило же меня, уныло осознала она, из всех мужчин в Лос-Анджелесе продаться тому, у которого нет снов. Если сновидение – это воспоминание о будущем, то она нашла того, кому не о чем было вспоминать.

В тот день, когда наконец зазвонил телефон, Кристин была дома одна. Она стояла, уставившись на аппарат, и не знала, что делать. Возможно, потому, что Жилец, как всегда, не уделял ей ни малейшего внимания, ночью, когда он собрался скрыться в нижней комнате, она выпалила:

– Звонил телефон.

Дверь за ним закрылась не до конца, нерешительно колеблясь, а потом Жилец вышел обратно в коридор:

– Что?

– Звонил телефон.

– Когда?

– Сегодня днем.

– Ты сняла трубку?

– Нет.

Он задумчиво посмотрел на нее, потом повернулся и ушел обратно в свою комнату, но Кристин заметила, что он опять закрыл дверь не до конца. Она почти час пролежала на кровати, читая книгу, потом вышла в неосвещенный коридор и увидела, что Жилец стоит на лестнице, уставившись на телефон в стенной нише на нижней лестничной площадке. Он продолжал стоять в темноте, уставившись на телефон. Кристин увидела, как его силуэт повернулся в темноте и проговорил:

– Он долго звонил?

– Не знаю.

– Не знаешь?

– Что, по-вашему, значит – долго?

– Долго, – гневно проговорил силуэт. – Сама знаешь, на что похож телефонный звонок, когда телефон звонит долго. С каждым звонком… все хуже… – Он сам не знал, что хочет сказать, и раздраженно отвернулся, а потом снова исчез, спустившись к себе в комнату.

Кристин поднялась по лестнице, чтобы выпить стакан воды, а когда снова спустилась, то снова увидела Жильца у подножия второго лестничного пролета. Он опять смотрел на телефон.

– Почему ты не сняла трубку?

– Зачем мне было ее снимать?

– Когда телефон долго звонит, любой человек снимет трубку.

– Я не говорила, что он долго звонил. Это вы сказали, что он долго звонил. «Мне не нужна горничная, мне не нужна кухарка» – вы, кажется, так написали в объявлении? Вы не говорили, что вам нужна девушка, чтобы отвечать по телефону.

– Слушай-ка, – просипел он с угрозой, на ступеньку поднявшись к ней из темноты. Его фигура, нависавшая над ней, уходила в тень, и Кристин видела лишь его пульсирующие иссиня-ледяные глаза и плывущие белые пятна в его черных волосах и бороде. – Ты очень умная семнадцатилетняя девочка, я знаю. Но, пожалуйста, придержи свой острый семнадцатилетний язычок и свой острый семнадцатилетний умишко при себе. Мне наплевать, что ты не ответила на звонок, понятно? Смотри. – Он протиснулся мимо нее к телефону, схватил аппарат и вырвал его из стены. В темноте провод хлестнул рядом с ее головой. – Видишь? Мне плевать. Мне плевать, зазвонит ли он теперь, потому что теперь, когда он будет звонить, то звонить уже не будет. Теперь, если она позвонит, это уже будет неважно. Зачем она мне, у меня есть ты. Для того ты мне и нужна – чтобы я мог делать с тобой что захочу, а в ней больше не нуждаться. Понятно? Больше нам не придется это обсуждать. Теперь если телефон зазвонит снова, тебе не нужно будет думать – брать трубку или нет. Получится, как будто он вовсе и не звонил. – Он выдернул из стены остатки телефонного провода. – Вот, давай так и сделаем. Давай, хорошо? – Жилец схватил Кристин и одной рукой поволок вниз по лестнице, держа в другой телефонный провод. Он затащил ее в ее спальню, швырнул на кровать, бросился сверху и попытался связать ей руки проводом, но провод запутался и ему не удавалось затянуть узел.

– Давай так и сделаем, – повторял он, – больше не будем снимать трубку.

Наконец у него получился беспорядочный узел, и он привязал ее к кровати за запястья, потом взял ее за ноги, раздвинул бедра, опустился на колени и приник к ней губами.

Это потрясло ее. Хотя она могла бы легко высвободить руки из обвивавшего их провода, она подавила все инстинкты вырваться и вместо этого в ярости ухватилась за стойки кровати, стараясь сосредоточиться на луне за окном, полной и плоской, как та луна, что сияла в последнюю ночь в Давенхолле, когда она проснулась и отправилась искать сон. На какое-то время Кристин сосредоточилась на луне, а потом закрыла глаза и представила белую сферу в уме, воображая, что она плавно покачивается в межзвездном пространстве. Она почувствовала, как в окно подул ветерок, и представила, что в одиночестве подлетает к луне, а ветерок овевает ей лицо и дует между ног. Только когда она в ужасе поняла, что близка к оргазму, он отвалился от нее, полурыдая-полурыча, и сполз по стенке на пол.