День поминовения

— А кто же до него в конце концов додумался?

— Ну, скажем, время, — ответил Виктор. — Или капитализм, впрочем, это одно и то же. Работающая женщина, трудовой процесс, машины, джинсы. И шорты, женщины наподобие маленьких мальчиков, очень оригинально. Курение, инфаркты. Вот оно и вымерло, такое выражение лица. Иначе, наверное, и быть не могло. Присмотритесь. Эта картина подлая.

Он наклонился к холсту, лицо его приблизилось к идеальной округлости ее правой груди.

— Спрашиваю как скульптор: как вы думаете, где у нее сосок?

— Вот здесь, — сказал Артур и показал пальцем.

Тотчас же сработала сигнализация, откуда-то выскочил смотритель в синей униформе и закричал им что-то издалека стаккато по-немецки, но слов Артур не разобрал.

— А вот ругающиеся смотрители не вымерли, — сказал Виктор. — Я же говорю, картина эта подлая.

Прежде чем смотритель добежал до места происшествия, Виктор повернулся к нему и чуть наклонил голову с выражением глубочайшего сожаления.

— Мой друг неопытен. Совсем не бывает в музеях. Я позабочусь о том, чтобы это не повторилось.

После ухода смотрителя Виктор сказал:

— Но место вы показали правильно. Математически правильно, ибо анатомически точно не известно. Очень мягкий, очень розовый сосок, как румянец на щеке. Таких теперь тоже не найти. Можно сказать, полная противоположность тому, что нынче видишь на пляжах — там сплошь темные изюмины. Воздействие солнца и ветра. А у некоторых соски как кнопка звонка — мутация в направлении женщины-робота.

— То есть вы сейчас рассуждаете, — спросил Артур, — об ушедших в небытие покорности, готовности пойти навстречу, или?..

— Даже и не знаю, о чем именно я рассуждаю, — ответил Виктор. — Разве что вообще о прошедшем времени. А готовности пойти навстречу в наше время сильно прибавилось, как я слышал.

После такого ответа у Артура стало только больше вопросов, но ему не хотелось их задавать. Ведь он совсем не знал этого человека. На следующий день он делал съемки в мастерской у Виктора: грозные каменные скульптуры, толстые, приземистые, из красного камня, шершавые, если по ним провести пальцем. Ничем не похожие на своего создателя, и к прошлому они тоже не имели никакого отношения, разве что к тому прошлому, когда еще не существовало летосчисления, священные камни некоего исчезнувшего народа. Не верилось, что скульптуры созданы этим человеком. Артуру запомнилось что-то вроде лошади, сделанной из вулканической породы, с опущенной головой, кажется, вот-вот умрет. Ни хвоста, ни копыт, скорее обозначение лошади, чем сама лошадь. Обожженный цвет камня придавал скульптуре оттенок сакральности, казалось, это доисторический идол.

Артур высказал эту мысль вслух, и Виктор взглянул на него, как глядят на ребенка, который только что произнес нехорошее слово.

— Надеюсь, вы не искусствовед-любитель?

Тогда, много лет назад. А сейчас он мог выбирать, пойти ли влево, в королевские покои, или направо, в залы Фридриха. Собственно, ради них он сюда и пришел. Если пойти налево, то можно навестить портрет Луизы. В том, что картины с годами не меняются, есть что-то непристойное. Он знал точно, что почувствует перед этим портретом, и не хотел этого. В разговоре с Виктором он, разумеется, не стал об этом рассказывать, возможно, это вообще чушь, но в глубине души он подумал тогда, что у Рулофье, наверное, была такая же походка, как у женщины на портрете. Стыдливость — вот подходящее слово. «Стыдливость», — произнес он, и ему показалось, что и слова такого уже не существует.

— Тоже вымирает, — сказал тогда Виктор. — Сохранилось только в заповедниках.

— Каких?

— Например, в песнях Шуберта. Но их надо читать по партитуре и представлять себе, как они звучали в свое время.

— Но их же иногда исполняют?

— Исполнять исполняют, но не так. Или почитайте Джейн Остен. Там стыдливость тоже есть.

Он с трудом оторвался от окна. Небо стало уже почти черным. Порой кажется, что в Берлине темнеет раньше, чем в других городах. Было еще только начало второго. А что касается портрета Луизы и ее возможного сходства с Рулофье, то дело здесь не только в стыдливости. Стыдливость сочеталась с неким вызовом, пусть и воображаемым, пусть и возникавшим лишь в умах зрителей похотливого двадцатого столетия, забывшего, что такое стыдливость. Твоя жена похожа на этих безумных дев из Библии, услышал он давно сказанную кем-то из знакомых фразу, но, вспомнив ее, опять почувствовал себя в Амстердаме, а туда ему совсем не хотелось. Значит, направо, к Каспару Давиду Фридриху.

Сегодняшний день совершенно в духе Фридриха, подумал он. Но его ждало разочарование, именно по этой самой причине. Небо за окнами, продолжавшее хмуриться, поразительно гармонировало с картинами, ради которых он сюда пришел. У него было ощущение, что его прислали сюда насильно, и во всем своем теле он ощущал сопротивление. С чего это ему, скажите на милость, вдруг захотелось посмотреть фридриховские картины? Это была вселенная, к которой он не имел никакого отношения, и от нее исходило мощное излучение.

Такой же идиот, как и я, подумал он, остановившись перед «Монахом у моря». Что здесь делает этот человек среди безлюдной природы? Кается, в одиночестве сетует на свою жизнь? Тонкие белые полоски на беспокойной темно-зеленой поверхности воды — это чайки? Или пенящиеся гребешки? А может быть, световые блики? У человека на картине странно изогнуто тело, ему явно не доставляет удовольствия здесь находиться, равно как и этому, второму, вглядывающемуся в него через бездну шириной в двести лет. О чем думает художник, работая над такой картиной? Белый мелкий песок на дюне похож на снег, горизонт — прямая линия, из-за которой надвигается фронт облаков, — это баррикада, навеки пресекающая даже мысли о бегстве. А та женщина, которую он хотел повидать, фигура, мерцающая у него в памяти, как она, кстати, забралась на свою вершину? Вот уж экзальтация в самом прямом смысле слова. Ее удержали тончайшие кракелюры в масляной краске, бабочка, пойманная в сетку. Интересно, не появлялось ли у кого-нибудь когда-нибудь желание уничтожить эту картину, скажем, из-за невыносимого отсутствия в ней иронии? Она привлекала, отталкивала — и была неразрывно связана с немецкой душой, что бы ни стояло за этими словами. Томление Вильгельма Мейстера, Заратустра, в слезах обнимающий упряжную лошадь, живопись Фридриха, двойное самоубийство Клейста, металлические коллажи Ансельма Кифера, «Козлиная песнь» Бото Штрауса, все это как-то взаимосвязано, этакое темное беспокойное шевеленье, где для человека из страны польдеров нет места. Но в чем же секрет этой притягательности? На следующей картине был изображен заброшенный монастырь в дубовом лесу под зловещим небом.

— Ты еще забыл про Вагнера, — сказал Виктор, когда они обсуждали эту тему.

Виктор каждый год, если получалось, ездил на вагнеровские фестивали в Байрейт.

— Можешь себе такое представить — английский Вагнер? Или голландский Ницше? Голландцы бы совсем растерялись. «Поступай как все, и то будет странно». У нас главное — не выделяться.

— То же самое можно сказать и о Гитлере.

— Во-во-во. Он слишком громко кричал и носил дурацкие усики. Соседям такое не по душе. У нас даже королева ездит на велосипеде. К Гитлеру нельзя было заглянуть в окно. А нам важно знать, пропылесосила ли уже фрау Гитлер свою гостиную или нет. Именно то, о чем ты говоришь, Голландия — страна без гор. Живем на ровной поверхности, так ведь? Ни гор, ни нор. Скрывать совершенно нечего. Никаких темных пятен. Мондриан. [10]Чистые цвета, прямые линии. Каналы, дамбы, дороги среди польдеров. Ни тебе обрывов, ни тебе пещер.

— Иногда оно и лучше без обрывов.

— Ну-ну. Вообще-то без темноты тоже не обойтись. А противоядия всегда хватало.

— Только не во время Веймарской республики.

— Может быть, перелистаем всю мировую историю? Помнишь, что сказал наш соотечественник Xейн Доннер, знаменитый шахматист? Нидерланды должны благодарить Бога за то, что Германия вовлекла их во Вторую мировую войну, уже только потому, что это помогло нам расстаться с девятнадцатым веком. А уж такими ли голландцы были на самом деле героями, как они утверждают, — это тоже вопрос. Я не выношу людей двух пород: голландцев, которые думают, будто они, переча всем и вся в течение последних четырехсот лет, изобрели демократию, и немцев, которые только и делают, что каются в грехах. Если хочешь знать, да, я считаю, что есть такая штука, как вина. Но те, кто сами ничего плохого не сделали, не виноваты.