Путешествие во тьме

— Да, прошлой зимой так тоже было, — ответила я, — а в первую зиму я совсем не болела. Я даже не слишком мерзла. Говорят, что так всегда бывает, — холод начинает пробирать тебя только на следующую зиму. Но прошлой зимой у меня был плеврит, и компания из-за этого оставила меня в Ньюкасле.

— Одну? — сказал он. — Это никуда не годится!

— Да, — согласилась я, — ничего хорошего. Я там пробыла три недели, а казалось — сто лет.

Я не чувствовала вкуса пищи, которую ела. Оркестр играл Пуччини [16] и еще какие-то мелодии, которые я как будто уже слышала когда-то. На своем лице я все еще ощущала прикосновение его пальцев. Я все время старалась представить себе его жизнь.

Мы вышли на улицу. Такси, и фонари, и люди, спешившие мимо, стали двоиться, как будто я была пьяна. Мы остановились у его дома на Грин-стрит [17]. Мне показалось, что темные окна смотрят на меня настороженно и недружелюбно.

— Я ждал от вас письма всю неделю, — сказал он, — а вы так и не написали. Почему?

— Мне хотелось узнать, напишете вы мне или нет, — ответила я.

Обтянутый ситцем диван был мягким. На ткани был рисунок из мелких голубых цветов. Он положил руку мне на колено, и я подумала:

«Да… да… да…» Иногда так бывает — все исчезает куда-то, остается одно только это мгновенье.

— Когда я послал вам деньги, я совсем не думал… совсем не надеялся, что увижу вас опять, — сказал он.

— Знаю, но мне захотелось увидеть вас снова, сказала я.

Потом он вдруг заговорил о моей девственности, и это чувство — как будто я сгораю — сразу исчезло, и мне стало холодно.

— Зачем вы об этом? — сказала я. — Зачем об этом вообще говорить? И совсем я не девственница, если вас это так волнует.

— Не обязательно говорить неправду.

— Я не говорю неправду, и потом, все это не имеет значения, — сказала я, — все это выдумки.

— О нет, это имеет значение. Это единственное, что имеет значение.

— Нет, не единственное, — сказала я, — все это чушь.

Он молча взглянул на меня, потом расхохотался.

— Вы совершенно правы.

Но я чувствовала себя так, будто кто-то вылил на меня ведро холодной воды. Когда он поцеловал меня, я расплакалась.

«Мне надо уйти, — пронеслось в голове, — где здесь дверь? Черт, запропастилась куда-то. Что происходит?» На мгновенье мне показалось, что я ослепла.

Очень осторожно он стал утирать мои слезы своим носовым платком, а я все твердила:

— Мне надо идти, мне надо идти.

Потом мы поднялись по лестнице еще на один пролет. Я шла, еле волоча ноги.

«Крадетесь вверх по лестнице в три часа утра», — так она сказала, — вот я и крадусь вверх по лестнице».

Я остановилась. Мне захотелось сказать: «Не надо, я передумала».

Но он засмеялся и сжал мою руку со словами:

— Что с тобой случилось? Не бойся. Пойдем.

Я еле переставляла ноги, как в тумане, руки были холодными как лед.

Когда я очутилась в постели, то первое, что я почувствовала, — это тепло, исходившее от него. Я прижалась к нему.

Ты всегда об этом знала, всегда помнила, а потом совершенно забыла, только помнила, что всегда об этом знала. Всегда — это сколько?

На вещах, разбросанных на туалетном столике, мерцали отблески огня, и я подумала: «Я потом всю жизнь, как только закрою глаза, буду видеть перед собой эту комнату».

Я сказала.

— Мне надо идти. Сколько сейчас времени?

— Половина четвертого, — ответил он.

— Мне нужно идти, — опять сказала я шепотом.

Он сказал:

— Почему ты такая грустная. Моя любимая не должна грустить.

Я лежала очень тихо и думала: «Повтори это еще раз. Снова назови меня любимой. Повтори это снова».

Но он молчал, и я сказала:

— Я не грустная. Откуда у тебя эти странные мысли, что я все время грущу?

Я встала и начала одеваться. Ленты на моей сорочке выглядели нелепо.

— Мне не нравится твое зеркало, — сказала я.

— Неужели?

— Ты никогда не замечал, что в разных зеркалах выглядишь по-разному? — спросила я.

Я продолжала одеваться, не глядя на свое отражение. Я думала о том, что все произошло именно так, как рассказывали девочки. Только я не представляла, что это будет так больно.

— Можно мне выпить? — спросила я. — Очень хочется пить.

— Да, конечно, налей себе вина. Или, может, хочешь чего-нибудь еще?

— Хочу виски с содовой, — сказала я.

На столе стоял поднос с напитками. Он налил мне виски с содовой.

— Подожди меня немного, — сказал он, — я выйду вместе с тобой и поймаю такси.

Около кровати был телефон. Я подумала: «Почему бы не вызвать такси по телефону?» — но ничего не сказала.

Он направился в ванную. Меня все еще мучила жажда. Я снова наполнила стакан — теперь уже одной содовой и стала пить мелкими глотками, не думая ни о чем. Как будто из головы исчезли все мысли.

Он снова вошел в комнату, я увидела его отражение в зеркале. На столе лежала моя сумочка. Он взял ее и сунул туда пачку денег. Прежде чем сделать это, он оглянулся на меня, но решил, что я не вижу. Я встала. Я хотела сказать: «Зачем ты это делаешь?»

Но вместо этого сказала:

— Хорошо. Делай что хочешь. И как считаешь нужным. — И поцеловала ему руку.

— Не надо, — сказал он, — это я должен целовать тебе руки.

Внезапно я почувствовала себя жалкой и совершенно несчастной.

«Зачем я это сделала?» — подумала я.

Я ощущала его пульс, бившийся на запястье.

На Парк-Лейн [18] мы остановили такси.

— Что ж, до свиданья, — сказала я.

Он пообещал:

— Я завтра напишу.

— Только сделай так, чтобы я получила письмо как можно раньше, — попросила я.

— Я отправлю его с посыльным. Ты получишь его, когда проснешься.

— У тебя есть мой новый адрес? Смотри не потеряй его.

— Конечно, есть, — сказал он, — не потеряю.

— Мне жутко хочется спать, — сказала я, — держу пари, я засну в такси.

Когда у своего дома я расплачивалась с таксистом, тот подмигнул мне. Я сделала вид, что не заметила.

4

Мои новые апартаменты были на Аделаида-роуд, недалеко от станции метро Чок-Фарм [19]. Днем было почти нечего делать. Я вставала поздно утром, потом шла на прогулку, вернувшись домой, что-нибудь ела и смотрела из окна, не идет ли посыльный или мальчик с телеграфа. При всяком стуке почтальона я думала: «Мне письмо?»

Вечно мимо окна плелся какой-нибудь старикашка, завывая гимны: «Все ближе к тебе, Господь», «Пребудь со мной» [20]. Какие-то прохожие обходили этих стариков за десять ярдов, будто бы их не замечая, какие-то и вправду не замечали. Невидимки, настоящие невидимки. Правда самый старый наигрывал на дешевой свистульке не гимны, а песенку «Сбежал я от своей подружки».

По верху стен в гостиной шел бордюр из лепных украшений — виноград, ананасы и листья, все очень грязное. Из пыльного лепного букета посреди потолка свисал абажур. Это была большая квадратная комната с высоким потолком, стульями, расставленными у стен, с пианино, диваном, посредине стоял стол и еще было одно кресло. Она мне понравилась тем, что напоминала ресторан.

Я вспоминала о том, как мы занимались с ним любовью, и ненавистное зеркало в его комнате — в нем я выглядела такой худой и бледной. И как я тогда сказала: «Мне пора идти», и как одевалась и молча спускалась по ступенькам, и как скрипела входная дверь, словно в последний раз, и как я очутилась на темной промозглой улице.

Человек ко всему привыкает. Как будто я сто лет жила такой жизнью. Но иногда, вернувшись домой и раздеваясь перед тем, как лечь в постель, я думала: «Господи, как странно я живу. Господи, как же это случилось?»