Америка

— Слава Благословенному имени! — произносит Хана-Лея, поднимая глаза к небу. — Праотцы заступились за нас.

Так они идут всю ночь.

А утром, когда группа уже по ту сторону границы, их отводят в баню для дезинфекции, и люди перестают чувствовать себя едиными, связанными узами пережитой опасности, — теперь это отдельные штуки товара, который экспортируют в Америку и перебрасывают из рук в руки, пока он не прибудет к берегу…

Через несколько дней семья была уже на корабле, покачивавшемся на водах великого океана. Судно еще не отчалило и стояло в гавани. Междупалубных пассажиров посадили за день до отплытия. Целый день на борту царила невероятная сутолока; размещались люди разных национальностей, преимущественно украинские крестьяне. Вокруг кричали на разных языках, и Хана-Лея словно тонула в несмолкаемом шуме. Она с детьми шла следом за всеми. Небольшой катер доставил их к громадному кораблю. Океана Хана-Лея не видела, потому что боялась смотреть на воду, и во всем полагалась на милость Божью. Целый день кричали люди, пытаясь друг друга разыскать; под ногами валялись узлы. Хану-Лею провели через трюм, низом корабля; она взяла Иоселе на руки и пошла следом за проводником, не боясь и полагаясь на Господа Бога. Наконец ей указали на сенник, лежавший в углу среди множества других, и Хана-Лея с детьми уселись на нем, забившись в угол и не решаясь двинуться с места. Только теперь она почувствовала страх перед необъятным простором океана, хотя так и не увидела его — судно по-прежнему стояло в гавани.

Между тем окружающая обстановка постепенно становилась спокойнее: рядом послышалась еврейская речь, и, оглядевшись, Хана-Лея увидела, что находится среди своих. Это было отделение «для еврейских семей с детьми».

— А вот и она! Где же вы были все это время? Хана-Лея присмотрелась и увидела, что ее спрашивает та самая женщина, которая с ней познакомилась у границы, — та, что едет к бежавшему мужу.

Хана-Лея обрадовалась ей, как старому другу.

— А где были вы? Я вас искала.

И обе соседки завели доверительную беседу, как нашедшие друг друга приятельницы.

Вскоре к ним присоединились двое мужчин, и завязался общий разговор, стали расспрашивать о городах, из которых едут, и в конце концов выяснилось, что чуть ли не половина пассажиров состоит в более или менее близком или дальнем родстве.

— В таком случае можно и предвечернюю молитву справить сообща! — послышался чей-то веселый голос.

— Ну что ж! Давайте, давайте! — поддержали другие.

— А знаете ли вы, что сегодня зажигают первую свечу? — напомнил один из пассажиров.

— Это добрая примета: сели на корабль в первый день Хануки! [9]

— Кто-нибудь умеет петь? — спросил пассажир в углу.

— А как же? Ведь с нами едет кантор из Кельца! — отозвался другой, указывая на молодого человека с рыжей бородкой, державшегося поодаль от остальных.

— А откуда вы знаете, что это кельцкий кантор?

— Уж я-то стреляный воробей, знаю, — ответил тот и подмигнул рыжему молодому человеку. — Я его по басу узнал — слушал, когда он молился. А видишь, какой у него длинный ноготь на большом пальце?

В конце концов рыжий юноша признался, что он действительно кельцкий кантор, и дал себя уговорить встать у амвона. Вскоре он, стоя перед двумя зажженными свечами, воткнутыми в ящик, оглашал воздух затейливыми фиоритурами, а остальные повторяли вслед за ним слова праздничной молитвы.

Предвечерняя молитва прошла красиво и торжественно. Потом начали выяснять, у кого имеются ханукальные свечи. Оказалось, что люди готовились к празднику и они есть у всех. Каждая семья зажгла свечи в своем ящике, а кантор из Кельца снова встал у амвона, который соорудили из двух ящиков, поставленных один на другой. Среди пассажиров отыскали несколько пискунов, а сопрано кантор вез с собой (это был, по его словам, удивительный мальчик, которому предстояло ошеломить всю Америку), поэтому ханукальная служба была исполнена с таким блеском, что пассажиры были вне себя от восторга. Хана-Лея даже забыла о том, что она на корабле; ей казалось, что она у себя в местечке, в синагоге, и больно было только от того, что нет здесь Меера. Пение становилось громче, канторский сынишка — сопрано — выкидывал такие коленца, что никто не мог оставаться равнодушным, и все евреи, что были на корабле, подхватывали сладостные мелодии. Прибежал матрос и начал кричать, но его тут же утихомирили. Когда кантор закончил молитву, жизнерадостный пассажир, потирая руки, заметил:

— Вот теперь были бы кстати оладьи погорячее да шкварки пожирнее в честь Хануки!

— Да и в картишки неплохо бы перекинуться! — добавил другой.

— Совершенно верно! И картишки были бы к месту! — подтвердил все тот же пассажир.

— Шкварки есть! — раздался голос с одного из сенников, и женщина подала вынутый из узла запакованный чугунок с холодными шкварками.

— Откуда вы их взяли? — спросила ее другая.

— Дочь дала в дорогу — червячка заморить, — ответила женщина.

Уже через несколько минут люди из разных областей и стран, которые еще вчера друг друга не знали, сидели вместе с детьми за одним столом, ели из одной тарелки, делились куском и чувствовали себя старыми друзьями, знакомыми еще с тех древних времен, когда существовал Соломонов храм, некогда скитавшимися в изгнании, а теперь снова повстречавшимися здесь, по пути на новую, американскую чужбину…

Только Иоселе не принимал участия в этом празднике. Напрасно мать дергала его за рукав каждый раз, когда кантор повышал голос, распевая молитвы. Куда делось громогласное «аминь», которое он так красиво произносил? Возгласы, о которых говорила вся округа? Иоселе забыл обо всем. Его большие блестящие глаза смотрели теперь только в иллюминатор и видели огромное ночное море… Вот оно, то самое море, о котором рассказывается в Торе! Оно уходит куда-то вдаль, на край земли, туда, где начинаются небеса… Оно, мрачное и молчаливое, холодно и грозно простирается до бесконечности. Из далеких глубин его накатывает вал, страшный и чудовищный, как неведомый хищный зверь, он дико ревет и ударяет в борт корабля, раскрывает гигантскую пасть, готовый поглотить и сам корабль, и всех находящихся на нем пассажиров… Но Бог останавливает дикого хищника и говорит: «Нет!» Тогда вал, сердито рыча, откатывается назад и убегает в даль океана… Небеса опускаются на воду, вода поднимается до небес, становится темно, и вдруг посреди моря зажигаются свечи, которые словно плывут в воздухе, где-то между небом и морем… Одна свеча, другая… И похожи они на молодые деревца, выросшие на водной глади… Что это? Может, море тоже справляет Хануку? Или это свет из окон домов, которые находятся по ту сторону океана?

В отделении для эмигрантов-евреев стало тихо. Пассажиры улеглись на сенники и уснули. Кое-где, правда, люди еще сидели и при свете догорающих свечек писали письма оставшимся дома семьям.

Иоселе лежал на сеннике рядом с матерью и широко раскрытыми глазами смотрел на море. Была уже глубокая ночь. Над водой, заслоняя звезды, висела тяжелая туча. Слышны были только удары валов о борт корабля. Иоселе думал о волнах, морских глубинах, далеких просторах где-то за отсветом огоньков свечей, где царит вечная тьма, а в пучине морской лежит Левиафан, [10] на хвосте которого держится мир… Достаточно ему шевельнуться, и весь мир провалится в бездну… Но Господь Бог стоит на страже и говорит: «Не шевелись!» И Левиафан лежит без движения. Иоселе сейчас ясно видел его в темноте, облик чудовища становился все четче: голова росла, вытягивалась и вот уже достигла противоположного берега моря; удлинялся и хвост Левиафана, почти упираясь в борт корабля, — вот-вот опрокинет всех в воду.

— Мама! — закричал вдруг Иоселе не своим голосом. Хана-Лея резко проснулась, огляделась, накрыла голову ребенка своим платком и сказала: