Мы, животные

— Доброе утро.

— Твои? — спросил тот.

— Она божится, что моя работа.

Сменщик присел на корточки. Нахмурился.

— Хотя бы не такие страхолюды, как папаша, а только наполовину.

Мы были полустрахолюды, полутемнокожие, полудикие. Взрослые то и дело нагибались к нам и объясняли, что вот это у нас от Ма, а вот это от Папса. Сейчас мы, все трое, смотрели не на сменщика, а поверх него на Папса — он стоял, где стоял. Он метнул в нас взгляд, который невозможно было расшифровать, но серьезный, очень серьезный.

— Что это все такое? — спросил сменщик, потянув за уголок моего спального мешка.

Я посмотрел на Джоэла, стоявшего рядом со мной; Джоэл — на Манни.

— Послушай, друг, — сказал Папс. — Давай потолкуем.

— Папаша вас тут на пол кладет спать?

— Я говорю: давай потолкуем.

Сменщик встал во весь рост.

— Потолкуем?

Папс полез в карман, достал ключи от машины и положил на ворох в руках у Манни.

— Иди, посади братьев в машину, — сказал он негромко, — только не роняй ничего.

Повернувшись к сменщику, Папс проговорил:

— Как так? С моими детьми толковать можно, а со мной нет?

В машину мы все втиснулись спереди, встали на колени на пассажирское, локтями уткнулись в щиток, лица подперли ладонями. Смотрели сквозь ветровое стекло, как на ступеньках Папс и сменщик курили и жестикулировали, Папс то на него показывал пальцем, то на нас в машине, то на небо, а сменщик — тот по большей части держал руки у груди, ладонями наружу, и отгонял от себя воздух. Изо ртов у них вылетал то пар, то дым, а кофейный стаканчик стоял себе на стенке нетронутый.

— Спорим, Папс ему накостыляет, — сказал Манни.

— Да нет, погляди на того, — сказал Джоэл. — Он драки не хочет.

— Он заснул, — сказал я.

— Кто?

— Папс. Он там заснул.

Джоэл и Манни перестали толкаться ради лучшего места и посмотрели на Папса пристальней.

— Значит, не мы виноваты? — спросил Джоэл.

— И мы тоже, — сказал Манни. — Всегда мы тоже.

Папс подошел к кофейному стаканчику сменщика и ударил по нему — яростно, со всего размаха, как будто хотел отшвырнуть за тридевять земель. Коричневая жидкость взметнулась дугой и разбрызгалась по тротуару. Сменщик, глядя на Папса, прищурил глаза, покачал головой, потом плюнул на землю и пошел от него в здание.

Когда Папс открыл дверь машины, Манни и Джоэл уже сели сзади и пристегнулись, пытаясь уменьшиться, стать невидимыми, но Папс повернулся на сиденье, схватил Манни за волосы и потребовал:

— Ключи!

Манни отдал ему ключи.

— Когда я говорю шевелиться, надо шевелиться, понятно, нет?

Никто ничего ему не ответил.

Он отпустил Манни и повернулся ко мне, взял меня за подбородок, впился пальцами в щеку.

— Понятно, нет?

— Да, сэр.

Мы ехали домой молча, все трое рисовали пальцами на запотевших стеклах. Близко к дому Манни набрался смелости спросить:

— Тебя уволят?

Папс только усмехнулся — коротко так, неприятно гавкнул.

Манни не отступался:

— Что он тебе сказал все-таки?

— А сам-то как думаешь?

Папс хрястнул кулаком по потолку. От звука мы встрепенулись и приготовились к худшему, но ничего не последовало.

— Боже мой, у него на все один ответ: «А сам-то как думаешь?», — сказал Манни специально погромче, насмешливо, но Папс как не слышал, просто вел машину.

— Да, — подтвердил я. — Он и мне это ночью сказал. Про свет.

— Про какой свет?

— Про свет в клетке за окном. Я спросил, может ли он его выпустить, а он мне: «А сам-то как думаешь?»

Джоэл обмозговал это в позе мыслителя: одну руку засунул под мышку, другой ущипнул подбородок.

— Ну, и как ты сам думаешь? — спросил он.

— Без разницы, как он думает, — сказал Манни.

— Наверняка он смог бы его выпустить, — сказал Джоэл нам двоим. Взявшись за спинку переднего сиденья и наклонившись к Папсу, он сказал ему: — Наверняка ты смог бы выпустить этот свет. Ведь правда же?

Папс откашлялся и с усилием сглотнул, но ничего не ответил.

— Конечно, смог бы, — поддакнул я, наклонившись, как Джоэл. — Ведь правда же ты смог бы, Папс?

— Смог бы, ясное дело, — присоединился Манни. — Никто не говорит, Папс, что ты не смог бы его выпустить. Никто.

Папс начал издавать странные свистящие, хриплые, судорожные звуки. Хлопнул по приборному щитку ладонью, потом сжал кулак и принялся колотить по-настоящему — с силой, но медленно и равномерно, как будто забивал гвоздь. В конце концов вошел в трехударный ритм, точно на барабане что-то выстукивал — музыку, которую только он и слышал. Вытирал мокрый нос, вытирал мокрые глаза, но бить не переставал. Тум. Тум. Тум.

— Плачет? — шепотом спросил Джоэл.

— Кулаком, что ли?

На плач это мало походило, скорей тут было что-то другое — скуднее, чем плач, и размереннее, хотя плачущим никто из нас его раньше не видел и поэтому мы не могли знать точно, а Папс — он ни слова не говорил, только тум, тум, тум миля за милей. Мы ждали, что он перестанет, но он не переставал; мы ждали, что он заговорит, или закричит, или выругается, но он молчал. Его дыхание стало чуть спокойнее, но по-прежнему из носа и глаз текло, и воздух выходил судорожно, с присвистом.

Спустя какое-то время этот стук, поначалу такой зловещий, сделался просто звуком, фоном, а еще немного погодя Джоэл принялся стучать кулаком по окну в такт ударам Папса.

Тум. Тум. Тум.

Потом и Манни по своему окну, стараясь попадать в ритм. Папс не оборачивался и не обращался к нам, словно нас вообще в машине не было; он просто стучал не переставая, поэтому я тоже стал стучать по твердому пластиковому подлокотнику посередине, и казалось, что мы сколачиваем что-то, четверку, племя — злое, нашенское племя буйных барабанщиков.

Когда свернули на нашу улицу, мы начали скандировать кричалки в ритме нашего стука.

— Ни-каких-дежурств! — крикнул Манни.

— Ни-каких-полов! — крикнул я.

— Ни-какого-кофе! — завопил Джоэл, и мы все захохотали; даже Папс хмыкнул от удивления.

Мы катались по всему заднему сиденью, хлопали себя по ляжкам, пытались скандировать: «Ни-какого-кофе!», но не могли, давились от смеха, наконец Манни сказал:

— Стоп, хватит. Больше не могу. Я плачу.

Джоэл в ответ начал выкрикивать и выстукивать по окну: «Ни-какого-плача!» И вскоре мы все уже это выстукивали:

— Ни-какого-плача! Ни-какого-плача!

Все время, пока ехали по улице и по дорожке к дому, мы это скандировали, и на крыльце, и в доме, где Ма уже вернулась с работы и разделась, чтобы лечь спать, но теперь, протирая глаза, подошла к двери спальни в нижнем белье и спросила, что, к чертям, такое творится; мы скандировали и стучали по стенам, мы стучали по кофейному столику перед кушеткой, на которую тяжело опустился Папс — опустился и закрыл глаза ладонями.

— Ни-какого-плача! Ни-какого-плача!

Ма пыталась перекричать этот шум; снова и снова спрашивала, что, к чертям, такое происходит, обращалась к Папсу по имени, чтобы он объяснил, что, к чертям, такое происходит, села с ним рядом, пощупала ему лоб, потом сказала нам:

— Он просто устал, просто устал, вот и все, — а потом ему, глядя на него: — Ты просто устал, мой маленький, да? Устал?

Папс не отнимал ладоней; так и заговорил, с ладонями у глаз.

— Мы никогда из этого не вырвемся, — сказал он. — Никогда.

Мы не знали, к кому он обращается, но притихли. Удары по столику смягчились до еле слышного постукиванья; мы все еще повторяли кричалку, но почти шепотом и без удовольствия.

— Уж ты бы молчал насчет вырваться, — проговорила Ма.

— Никто не вырвется, — сказал Папс. — Ни мы. Ни они. Никто и никогда — из этого. — Он поднял голову и взмахнул рукой перед собой. — Из этого.

Мы наконец-то совсем умолкли.

Ма встала, зажала ладонь его протянутой руки между обеими своими, потянула ее вниз и держала, не отпускала.

— Не смей, — произнесла она голосом более твердым, чем мы знали. — Не смей, понял?