Кавказ

В будущем году поеду я наказать акушинской народ, сильнейший в Дагестане и наиболее нам враждебный, и после того вся сия страна будет совершенно спокойна и лучше многих других повиноваться. Здесь не так легко я кончу, как теперешний раз, но кончу непременно.

Вот, любезнейший брат, вернейшее тебе описание всего здесь происшедшего и даже частию моих вперед предприятий. Не думаю, чтобы мог ты упрекнуть, что не пишу к тебе обстоятельно и обо всем.

Надо сказать, что хотя он смотрел теперь на задачи, перед ним стоявшие, куда более трезво, чем в начале, его конечный вывод далек от провидения. Когда он пишет, что после подавления акушинцев “вся сия страна”, то есть Дагестан, “будет совершенно спокойна и лучше многих других повиноваться”, то это свидетельствует все же о далеко недостаточном понимании кавказской реальности. Пройдет несколько лет, и именно по Дагестану начнет распространяться мистическое исламское учение тариката, производным от которого станет мюридизм. Будучи возглавлен тремя имамами – третьим был Шамиль, – мюридизм объединит Восточный Кавказ и навяжет России почти тридцатилетнюю кровавую войну… Уже в конце своего проконсульства Ермолов попытался противопоставить проповеди тариката проповедь умеренного ислама и для этого привлек популярного в Дагестане кадия Саида Араканского.

Но это было позже. Пока что Алексей Петрович делал ставку на силу и устрашение.

5

В письме к Воронцову есть несколько принципиально важных пассажей.

Во-первых, впервые Алексей Петрович говорит об истреблении мирного населения в чеченских аулах. Формально лояльных русским, но способствующим своим единоплеменникам во время набегов: “Удалось убить более несколько людей и жен (!), нежели в сражениях, ибо не столько всегда удобно бегство”. За этой витиеватой фразой, сознательно туманной – Ермолов не знал, как отнесется его просвещенный друг к подобным методам, – стояла хорошо рассчитанная “гуманная” жестокость, урок которой юный артиллерист Ермолов получил от Суворова во время осады Варшавы.

Историк Кавказской войны В. А. Потто приводит принципиальное заявление Ермолова: “Хочу, чтобы имя мое стерегло страхом наши границы крепче цепей и укреплений, дабы слово мое было для азиатов законом, вернее неизбежной смерти. Снисхождение в глазах азиатов – знак слабости, и я прямо из человеколюбия бываю строг неумолимо. Одна казнь сохранит сотни русских от гибели и тысячи мусульман от измены”.

И в письмах к Закревскому, и в письмах к Воронцову Алексей Петрович зондирует как общественное, так и начальственное мнение на предмет отношения к его методам замирения края.

Во-вторых, он в очередной раз ясно формулирует свой стратегический план – отсечь цепью укреплений территории немирных горцев от контролируемых территорий.

Еще 9 июля он писал тому же Воронцову: “Дагестан, который тебе знаком и где всегдашнее убежище изменникам и врагам нашим, где весьма покойно живут и беглый подлец царевич, и злобный Ших-Али-Хан и где теперь дышит все возмущением, я намерен связать с Кавказскою линиею посредством дороги через Дербент. Со временем линию укреплений по Сунже доведя почти до устья оной, то есть ниже места, где впадает Аргун, перейду я на правый берег оной, где для сообщения будет редут; в Аксае заложу крепостицу, в Андреевской деревне немного сильнейшую и левый фланг примкну к Сулаку у Костюковского селения. Закрою совершенно Кизляр, богатый город и родом своей промышленности единственный… Весь сей план довел я до сведения правительства, и он не кажется неосновательным.

Еще представил я систему крепостей для областей наших, по ту сторону гор лежащих, вводя в предмет умножение и усовершенствование войск в Персии”.

В-третьих, черезвычайно характерен пассаж, посвященный уцмию Каракайдацкому.

Уцмий – традиционный титул владетеля Каракайдакской области – был одним из тех дагестанских феодалов, которые по замыслу Ермолова подлежали изгнанию или уничтожению. И Алексей Петрович, подозревая его в коварных замыслах, прямо объявлял своему другу о намерении захватить владения и уцмия, и аварского хана. Это было начало операции по разрушению системы ханств в Дагестане и на южных его границах. Мотивация вполне достойная: “Будущею весною, если чуть возможно мне будет, я приду разведаться с мошенниками в собственные их жилища, и тут будет конец и уцмиевскому достоинству, а жители богатой земли сей и нам необходимо нужной отдохнут под милосердным правлением императора от злодейской власти, их утесняющей”.

“Беглый подлец царевич” – Александр, сын покойного царя Ираклия и претендент на грузинский престол, поддерживаемый Персией и мятежными горцами. О нем еще пойдет речь.

“Злобный Ших-Али-Хан” был для Алексея Петровича персонажем особо ненавистным, ибо юношей он владел Дербентом во время зубовского похода, капитулировал, а затем, обманув доверчивого Зубова, бежал в горы и вел партизанскую войну против русских, причинив экспедиционному корпусу немало неприятностей.

Это были счеты более чем двадцатилетней давности. Не говоря о том, что это было следование заветам великого Цицианова, который писал в свое время императору Александру: “По свойствам того же Ших-Али-Хана, по деятельности его и интригам, полезнее для России унижать и ослабевать его, давая знаки покровительства имеющему претензии на Дербент аге Али-беку”. Али-бека Цицианов считал слабым и непредприимчивым…

Алексей Петрович, как мы знаем, был радикальнее – он считал нужным заменять ханов русскими офицерами.

Методы, которыми пользовался Ермолов при подавлении горцев, их соотношение с европейскими – христианскими – нравственными законами и просто представлениями о человеческой гуманности, – особый и далеко не простой сюжет.

В начале 1819 года, после похода в Дагестан, Грибоедов, человек пронзительного ума и к тому времени неплохо узнавший Алексея Петровича, написал о нем нечто, дающее ключ к проблеме: “Нет, не при нем здесь быть бунту. Надо видеть и слышать, когда он собирает здешних или по ту сторону Кавказа кабардинских и прочих князей; при помощи наметанных драгоманов, которые слова его не смеют проронить, как он пугает грубое воображение слушателей палками, виселицами, всякого рода казнями, пожарами; это на словах, а на деле тоже смиряет оружием ослушников, вешает, жжет их села – что же делать? По законам я не оправдываю некоторых его самовольных поступков, но вспомни, что он в Азии – здесь ребенок хватается за нож. А, право, добр; сколько, мне кажется, премягких чувств…”

Это Грибоедов писал в Россию своему другу Бегичеву, понимая, что слухи о ермоловском терроре туда доходят.

Последняя фраза о доброте Ермолова и его “премягких чувствах” на первый взгляд категорически противоречит всему остальному. Это не так. Ермолов на Кавказе принадлежал двум мирам. “Вспомни, что он в Азии…” Он категорически отбросил все попытки своих предшественников – Гудовича, Тормасова, Ртищева – искать компромиссное решение конфликта: “Лучше от Терека до Сунжи оставлю пустынные степи, нежели в тылу укреплений наших потерплю разбои”.

Дело не в отдельных набегах. Дело в принципе.

Отложив по необходимости реализацию своего персидского плана, Алексей Петрович, который не мог жить, не имея перед собой задачи, равной его самопредставлению, все больше проникался сознанием своей цивилизаторской миссии. Это было не просто усмирение и замирение горцев. Это было стремление фундаментально изменить сам характер их бытия.

Европеец Ермолов, шевалье Ермолов – латынь, итальянский и французский языки, глубокая начитанность – не мог смириться с принципиально иным способом существования, который с таким неразумным упорством отстаивали горцы.

Мы знаем, как он умел привязывать к себе людей искренней заботой о них, доброжелательством и отсутствием заносчивости по отношению к низшим. Его боготворили его адъютанты. “Как не любить великого Алексея Петровича!” – восклицал совсем несентиментальный Николай Николаевич Муравьев.