Гринвичский меридиан

Жизнь в Париже скоро ему наскучила. Он больше никого здесь не знал, у него было мало денег, и, кроме того, стояли холода. Тем не менее большую часть времени он слонялся по улицам и приходил в свой отель лишь на ночлег, чтобы рано утром уйти снова. Как и в Нью-Йорке, он посещал музеи и кинотеатры, в неизменном одиночестве. Это был убежденный одиночка — такие иногда встречаются.

Как-то днем, войдя в музей Гюстава Моро, он задержался перед картиной, изображавшей мучения Прометея. Тот стоял на вершине кавказской горы, спиной к скале, с оковами на ногах и связанными за спиной руками. Над его головой мерцал язык пламени; за ним виднелась тощая ионическая колонна с верхушкой, украшенной двумя боковыми волютами, под ногами простиралась бездонная пропасть в голубых тонах. Титан устремлял в небо довольно безмятежный взгляд, не выражавший боли, хотя стервятник исправно терзал ему внутренности; вторая птица почему-то распростерлась у его ног, то ли мертвая, то ли отдыхающая после того, как объелась Прометеевой печенью.

Рядом с Селмером стоял могучий толстяк в сером фланелевом костюме. Он внимательно разглядывал верхнюю часть картины, не уделяя внимания центральной теме; его взгляд был настолько пристальным, что казалось, этот великан решил обращать его лишь на те предметы, которые находились на уровне глаз, — в данном случае, только на верхние части картин.

Если отвлечься от его выдающегося роста, лицо у него было квадратное и бледное. На голове, находившейся чрезвычайно далеко от пола, возвышалась густая копна седых волос, похожих на вечные горные снега. Взгляд медленно, с упорным прилежанием обводил верхнюю четверть холста.

Оригинальная внешность гиганта разбудила любопытство Селмера. Слегка откинув голову назад, он послал к вершинам вопрос по поводу хищной птицы, которая ничего не клевала. Зачем она здесь? Какой цели служит? Какова ее порода? Ответ с вершин прозвучал после долгой паузы.

— Не знаю, — произнес басом великан так, словно говорил сам с собой, при этом он даже не взглянул на пернатого хищника.

Однако Селмер не успокоился. А небо? Если уж его необычный сосед интересуется только верхними частями полотен, значит, можно предположить, что он хорошо разбирается в небесах и, быть может, именно в данном небе?

Сосед склонил голову на грудь, что позволило ему разглядеть Селмера. В фас его лицо выглядело еще более квадратным, глаза были мутно-карие, какие бывают у некоторых собак.

— Я в этом не очень-то разбираюсь, — сказал он.

После этого признания последовала новая пауза.

— Шел мимо, — продолжал гигант. — И решил заглянуть... от нечего делать.

Теперь он разглядывал лицо Тео точно так, как несколько секунд назад изучал небо на картине, иначе говоря, с тем же неотрывным, упорным, ревностным вниманием. Впрочем, это мог быть его всегдашний, обычный взгляд, привыкший искать предмет для изучения и способный, обнаружив его, изучать целыми часами, с маниакальной настойчивостью, словно, раз остановившись на чем-то или на ком-то, был бессилен оторваться от объекта своего исследования.

— Я тоже, — ответил Селмер, — тоже случайно... почти случайно.

Улыбка слегка перекосила лицевой квадрат великана, который он опустил как можно ниже, на уровень макушки Селмера; его палец указал дорогу к выходу.

В баре он представился. Его звали Лафон, его рост равнялся двум метрам двум сантиметрам. Они заказали по коньяку, после чего Лафон спросил, чем Селмер занимается, на что Селмер ответил, что он переводчик, в данный момент безработный. Собеседник поинтересовался, сколькими языками он владеет. Селмер округлил для простоты:

— Пятнадцатью.

— Полиглот, значит, — пробормотал гигант с едва заметной ноткой сочувствия, словно Селмер признался ему в каком-то тайном извращении.

Казалось, особое звучание этого слова вызывает у того в голове аналогию с некоторыми другими терминами типа «педофил» или «копрофаг». Ну-с, а сам он чем занимается в этой жизни?

— Делами, — ответил великан, сопроводив ответ широким взмахом руки над столом.

— Делами? — повторил Селмер с оттенком вопроса, как будто не понял.

— Деньги, — сказал Лафон. — Покупать, продавать. Понимаете?

— Да, — сказал Селмер, — понимаю.

Но про себя он решил, что это вранье. Слишком уж не сочеталась созерцательная апатия Лафона с тем, что Селмер понимал под словом «дела», — этой суетливой и безжалостной, нервной и говорливой жизнью, где апатичным гигантам не было места. Кроме того, ответ грешил самой своей условной формой, слишком явной предсказуемостью. Впрочем, Селмер, может быть, заранее подозревал, что Лафон даст ему уклончивый и, без сомнения, неискренний ответ. Он не рассердился на него за эту ложь, как будто заранее предчувствовал, что тот может соврать, хотя в общем-то вполне возможно, что Лафон сказал правду. Они выпили коньячку, каждый половину бокала.

— Вам не нужен помощник в ваших... делах? — осведомился Селмер.

Лафон бросил на него неожиданно острый взгляд и снова принялся разглядывать какую-то точку на столе, держа бокал у губ и что-то неслышно бормоча в коньяк, словно говорил в микрофон.

— Я не знаю, — добавил Тео, — мало ли что...

Гигант осушил бокал, отставил его и вынул из кармана блокнотик в черной клеенчатой обложке, откуда вырвал листок. Потом он начал писать, что выразилось не только в простом взаимодействии пальцев и кисти, — это занятие привело в движение всю руку, заставляя локоть выворачиваться и особенно активизируя плечи, сотрясавшиеся, точно тяжелые ветви на сильном ветру; далее оно передалось торсу, который беспорядочно клонился взад-вперед, и ногам, громко шаркавшим по полу; все вместе выглядело как человеческое землетрясение. Однако в начальной точке феномена, а именно в мануальной оконечности всего этого огромного тела, попавшего в эпицентр мощных, тяжелых толчков, царил полный порядок: запись была сделана быстро, точно и спокойно, аккуратным мелким почерком.

Толстяк подул на чернила, сложил листок вчетверо и толкнул его по столу в сторону Селмера.

— Мало ли что, — повторил он. — Ну а теперь я должен вас покинуть.

Он пошарил в карманах, встал, заплатил, кивнул и вышел из бара, осторожно пригнув голову на пороге. Селмер смотрел в окно ему вслед. Потом взглянул на бумажку, приткнувшуюся к его бокалу. Перед тем как развернуть ее, он заказал чай без сахара.

На следующий день была суббота. Холод потонул в серой, мокрой и тусклой хмари. В четыре часа пополудни Тео Селмер, с тяжелой книгой под мышкой, стоял перед дверью жилого дома с растрескавшимися стенами, одиноко торчавшего в глубине пустыря, возле заброшенной фабрики, невдалеке от выезда из Нантера. Здание было построено в 1900 году и выглядело необитаемым; казалось, оно вот-вот рухнет и рассыплется на части. Окна первых этажей уже были заложены кирпичами, скрепленными свежим цементом.

Вокруг было пусто. Селмер еще раз перечитал листок, чтобы проверить адрес и время встречи, и зашел во внутренний двор. Он без труда нашел парадное № 2, поднялся на пятый этаж и позвонил в правую дверь; звонок, против всякого ожидания, сработал. Дверь долго не отворяли; наконец в приоткрытой створке показалось лицо сурового человека лет шестидесяти.

— Мне назначили встречу, — сказал Селмер, — кажется, это здесь.

— Это здесь, — изрек суровый голос, исходивший от сурового лица. — Входите.

Селмер вошел и проследовал за суровым хозяином, который оказался низенького роста и довольно-таки плотного сложения. Он тоже держал в руке книгу, заложенную пальцем. Они прошли по узкому коридору со старыми пожелтевшими обоями и хлопьями пыли вдоль плинтусов и очутились в квадратной, хорошо натопленной комнате. Из большого радиоприемника, стоящего на полу, струилась еле слышная музыка. Селмер прислушался, узнал звук фортепиано, но не осмелился прибавить громкость или попросить об этом хозяина: он понимал, что сейчас не время. Тот указал ему на диван.

— Меня зовут Карье, — сказал он. — Садитесь. Лафон скоро будет.