Мышеловка

— Не нужно предпринимать никаких резких действий прямо сейчас. Послушайте, вам нужно время, чтобы как-то упорядочить то, что творится у вас в головах. А Фрейе необходимо остаться у нас еще на несколько недель. Рассматривайте это как бесплатный присмотр за вашим ребенком. Возьмите отгулы. Съездите вместе куда-нибудь и все обдумайте. И держитесь пока подальше от этой больницы.

Когда мы уже уходим, доктор Фернандес говорит:

— Я знаю, что вам еще нужно во многом разобраться. Но нам просто необходимо обсудить реанимационные меры. В законе очень четко указано, что мы можем делать и чего не можем. И есть некоторые области, где свобода наших действий ограничена. Что делать, например, если в ее состоянии наступит кризис? До какой степени вы разрешаете нам проводить реанимацию?

— Это звучит глупо, — вмешивается медсестра, — но смерть в таких случаях не может быть легкой и простой. Спокойной, с достоинством и умиротворением.

В моей голове снова щелкает все тот же переключатель, и на этот раз я вижу лежащее на кровати немощное тельце. Невидящий взгляд устремлен в потолок. Из живота торчит трубка, рядом лежит баллон с кислородом. Она дышит с помощью искусственной вентиляции легких, делая натужные тяжелые вдохи…

Мы с Тобиасом лежим вместе на нашей больничной койке. Я чувствую его слезы, и моя щека уже мокрая от них.

— Ты должна меня понять, — говорит он. — Если мы оставим этого ребенка у себя, я не смогу больше быть фрилансером. Мне нужно будет где-то искать работу. И нам придется отказаться от идеи переезда во Францию, что бы там ни говорила доктор Фернандес. Все наши мечты. Вся наша жизнь. Все, ради чего мы работали.

Я осторожно трогаю пальцами его лицо.

— Тебе не придется отказываться от своей свободы, — говорю я. — Мы будем жить во Франции своей жизнью, у нас будет своя студия звукозаписи — все, о чем мы мечтали. Мы одна команда. Маленькая команда. Я не позволю, чтобы одна часть этой команды перетянула на себя все ресурсы у двух других. Я не дам ей разрушить нас. — Мы лежим, вцепившись друг в друга так, будто мы с ним единственные спасшиеся во время кораблекрушения. — Когда Сандрин звонила сегодня, — продолжаю я, — было так приятно, что с нами снова общаются как с нормальными людьми. Я не хочу, чтобы мы думали только о болезнях, инвалидности и… жертвах. И я не позволю этому произойти. Помнишь, я рассказывала тебе, какой была в шестнадцать?

Лицо Тобиаса, прижавшееся к моим волосам, горит.

— М-м-м, не знаю даже. Расскажи еще раз.

— Мы с Мартой поехали тогда по обмену учениками между школами. До этого мы практически никогда в жизни не выезжали из Севеноукса [6], а тут — Париж. Мы не могли себе позволить пойти куда-то поесть, поэтому просто выпили чашку кофе на двоих в каком-то шикарном кафе где-то в шестом округе, уплетая шоколадные эклеры из бумажных пакетов, спрятанных у нас на коленях. Мне улыбнулся один юноша, который показался нам невозможно утонченным. Я тогда сказала Марте: «Когда-нибудь я буду жить здесь, когда-нибудь я буду говорить по-французски, когда-нибудь я буду такой же утонченной».

— Что ж, ты все это выполнила, — сказал Тобиас. — В конце концов ты в самом деле поступила на учебу в Экс-ан-Прованс, помнишь?

— Я хочу повезти тебя туда, — говорю я. — Тебя и Фрейю — вас обоих. — Я чувствую, как тело его под моими руками напряглось, и поэтому быстро добавляю: — Нам не нужно принимать решение прямо сейчас. Фрейя может некоторое время побыть в больнице. Доктор Фернандес сказала, что нам следовало бы на несколько дней уехать отсюда. Я подумала о том доме, который Сандрин нашла для нас в Лангедоке. Я понимаю, что это не совсем то, но давай все-таки съездим туда и посмотрим. Это хороший повод для поездки. Просто чтобы развеяться. Я могу взять с собой молокоотсос для сцеживания.

— Возможно, я не люблю этого ребенка, но зато я точно люблю тебя, — шепчет Тобиас. — И я не хочу тебя потерять.

— Обещаю, что, если придется выбирать между вами, я всегда выберу тебя. Я должна это сделать. — Мои слова звучат как признание в предательстве. Я повторяю: — Я должна это сделать.

***

Уснуть я не могу. Просто лежу и слушаю, как храпит Тобиас. В три часа ночи я не выдерживаю и встаю с постели. В отделении неонатальной интенсивной терапии тепло и уютно, как в утробе матери.

Я сразу направляюсь к кроватке Фрейи. Не в состоянии поворачиваться и даже толком двигаться, она все же умудрилась прижаться щекой к мягким лапкам вязаного зайца. Это добивает меня. Окончательно добивает. Я сижу у ее кровати, рыдаю и никак не могу остановиться.

Я должна спасти это дитя. Я должна забрать ее домой. Если она может найти утешение в лапках кролика, разве она не заслуживает моих усилий? Разве не должна она черпать это утешение от меня? Разве я уже не обманула ее ожидания в эти первые недели ее жизни?

Я наклоняюсь над ней и украдкой виновато целую в макушку. Она замечательная на ощупь.

Я вдыхаю этот новый для меня запах младенца, чувствую мягкость ее волос. Я начинаю целовать ее снова и снова, глубокими освежающими глотками, как будто я могу выпить ее. Как наркоман, тянущийся к наркотику, я склоняюсь, чтобы еще раз поцеловать ее, затем еще раз…

Январь

Поместье Ле Ражон расположено на вершине холма и со всех сторон открыто ветрам. Мы подъезжаем к нему по крутым поворотам извилистой дороги, которая поднимается из долины, минуя узкие коридоры среди скал. Дорога проходит через деревушку Рьё, кое-как примостившуюся на склоне холма, а затем, словно потеряв здесь свое сердце, превращается в голый камень, покрытый пылью.

Трудно поверить в то, что всего двадцать четыре часа назад мы были еще в больнице. В течение нашего полета в Монпелье можно было наблюдать за облаками — и это было легко — и представлять себе, что поездка во Францию — лучшее, что мы сейчас можем сделать. Но чем больше мы отдаляемся от Лондона, тем больше я скучаю по Фрейе, по ее маленькому сморщенному личику, по слабеньким глазкам, по странному короткому движению, когда она вытягивает шейку.

Взятая напрокат машина делает последний поворот по этому немыслимому пути, и внезапно прямо перед нами оказывается живописный дом. Теперь нам видно, что эта самая недвижимость представляет собой группу фермерских построек. Часть из них лежит в руинах, и крапчатые серые камни из стен растащены для другого строительства. Складывается такое впечатление, что все это место сначала выскочило из скалы, а затем приникло к ней опять — и все это в каком-то непрерывном процессе роста и разрушения. Такое чувство, что тут ты открыт небесам и даже очень к ним близок.

— Дикое место, — говорит Тобиас.

— Какое-то расползающееся, — отзываюсь я. — И еще огромное.

— Какие ворота! — вырывается у Тобиаса. — Посмотри только на это каменное основание!

— Но стены нет, — отмечаю я. — Ворота стоят посреди голого места.

— Стена забора, должно быть, обвалилась. Похоже на римские развалины.

Мы стоим сразу за воротами на внутреннем дворе, образованном каменными постройками, которые расположены подковой. Стоящий прямо перед нами дом вопросительно воззрился на нас.

— О, я бы так не сказала, — говорю я.

— Вау! — восклицает Тобиас.

— Дверь болтается на одной петле. И окна все выбиты.

— Теперь представь себе, что все это принадлежит нам.

— Есть в этом месте что-то странное. Только не пойму, что. Как будто эти постройки начинают двигаться, когда я отворачиваюсь.

— Ох, это ты уже что-то выдумывать начинаешь, — говорит Тобиас. — Все идеально просто: дом находится прямо перед нами — вполне стандартный дом французского фермера с дверью в центре; два крыла — это служебные пристройки. Смотри, все правое крыло — это один большой амбар, соединенный с домом этим вот деревянным мостиком. Второе крыло представляет из себя ряд более мелких строений с еще одним двориком… Нет, постой, это не дворик, а развалины чего-то. Все заросло травой, и это похоже на огороженный сад… — Он делает паузу и хмурится. — Но может быть, я ошибаюсь, и это…