Аваддон-Губитель

На пустынном тротуаре никого не было видно, только у ограды зоопарка стоял худощавый парень, ухватясь обеими раскинутыми крестом руками за железные прутья, — он смотрел внутрь парка, как бы застыв в экстазе и не чувствуя моросящего дождя, хотя на нем были только полинялые джинсы да такая же обтрепанная куртка, отчего вид у него был странный, даже нелепый.

Подойдя поближе, С. обнаружил, что это Начо, и тут же остановился, будто совершил дурной поступок или застал кого-то в момент совершения интимного действия. Так что С. повернул обратно и пошел в обход, допуская, что парень в любой миг может перестать вглядываться в притихший парк, в глубине которого, как безобидные призраки, притаились всяческие животные. Оказавшись на достаточно большом расстоянии, он остановился и из-за ствола платана стал наблюдать за юношей, завороженный его обликом, его экстатическим созерцанием.

как бывало уже не раз, снова был семилетним мальчуганом и, вдали от юдоли грязи и отчаяния, сидел на земле в тени маленького киоска и с трудом разбирал текст в журнале «Райо рохо» [314], слыша спокойное дыхание растянувшегося во всю длину Милорда, этого дворняги цвета кофе с молоком в белых пятнах, который дремал у его ног и наверняка в эти мирные часы сьесты чувствовал себя в надежной сени Могучих Благих Сил, и в особенности Карлучо, казавшегося гигантом на своем карликовом стульчике, с задумчивой медлительностью потягивающего мате из глазированного сосуда и предающегося философическим размышлениям, причем размышления эти (по мнению Бруно) нисколько не нарушало присутствие мальчика или Милорда, но, напротив, облегчало их и даже стимулировало, ибо его мысли были мыслями не для него одного, но, по устройству его ума, относились ко всему человечеству в целом и, в частности, к этим двум беззащитным существам. Так что пока мальчик читал «Райо рохо», а Милорд наверняка видел во сне чудесные кости и прекрасные прогулки в праздничные дни по острову Масьель [315], Карлучо обмозговывал новые идеи о назначении денег, о роли дружбы и о скорбях войны.

В это время Начо под влиянием какого-то воспоминания или навеянной чтением мысли, держа журнал раскрытым, поднял глаза к своему другу и сказал: «Карлучо», — на что гигант с седой шевелюрой и плечами атлета машинально отозвался: «Ну что?» — не вполне отключившись от идей, занимавших в этот миг его мозг.

— Ты слышишь меня или не слышишь? — чуть не с обидой спросил мальчик.

— Слышу, Начо, слышу.

— Каким животным ты бы хотел быть?

Они уже не раз говорили про тигров и львов. Основная мысль была примерно такая: тигры — они вроде кошек, а львы — вроде собак. И забавно, что оба предпочитали собак. Но этот вопрос был более сложный, и Начо, хорошо згавший Карлучо, не стал бы просто так задавать такой глупый вопрос. И не думайте.

— Да, каким животным ты бы хотел быть?

Быстрого ответа Начо не ждал, он знал, что Карлучо человек серьезный и не брякнет что попало, только бы выйти из затруднения. Не скажет, например, «слоном», и точка. Не скажет неправду или что-либо такое, что будет обидно для какого-нибудь животного, для птицы, для хищного зверя, для кого угодно. А потому вопрос был труднейший. Не зря Начо его уже много раз обдумывал, то был давно вынашиваемый замысел.

Карлучо сделал долгую затяжку мате и, как обычно при глубоком раздумье, устремил свои голубые глаза на зеленую крышу башенки, выходившей на улицу Чиклана, и пробормотал себе под нос: «Если бы мне пришлось быть животным…»

— Ну да! — нетерпеливо подтвердил Начо.

— Погоди, погоди… Ты что, Начо, думаешь, это так легко сказать? Если бы было так легко… Погоди чуток…

Начо прекрасно знал, что, когда у старика вздуваются вены на шее, это значит — он усиленно думает. И эти вздутые вены радовали его — он ведь давно уже наметил свой вопрос в уверенности, что поставит старика Карлучо в тупик. Кого другого, конечно, не поставил бы. Другой просто бы ответил «слон», или «тигр», или «лев», и точка. Карлучо был не такой, ему надо было взвесить все «за» и «против», высказать именно то, что он считает правдой, «потому как правда она есть правда».

— Скажу тебе честно, малыш, никогда об этом не думал, поверь, никогда. Ну и вопросы ты задаешь!

Он мягко отодвинул ногой Милорда, у которого была проклятая привычка набегаться до того, что валился прямо под чайник с кипящей водой, — и снова устремил взгляд на зеленую крышу.

— Ну, и как же? — настаивал Начо, чем дальше, тем больше радуясь и с удовольствием глядя на вздувшиеся вены старика.

Карлучо рассердился. Когда он сердился, Начо пугался, потому что — как, успокоившись, признавал сам Карлучо, — уж если он выйдет из себя, может натворить беды.

— Да ты что себе думаешь! — закричал он, и глаза его гневно засверкали. — Я же тебе сказал — погоди минутку. Или не сказал? Ну…

Начо съежился, выжидая, пока буря утихнет. Карлучо встал со стульчика и принялся раскладывать под прямым углом журналы, шоколадки, пачки сигарет. Все подровнял, как дисциплинированное и начищенное войско, — малейший непорядок его раздражал, мало что сердило его больше, чем неаккуратность на прилавке. Постепенно он успокоился и, наконец, снова уселся на свой стульчик.

— От тебя, выходит, тоже так просто не отделаешься. Ну ладно, послушай, есть разные животные: тигр, лев, слон, орел, кондор, коза, да много их… уж не говоря о букашках, муравьях, вшах или даже о крысах… Надо разобраться. А по-твоему, надо все решать так, с бухты барахты.

Он задумчиво потянул мате, и Начо понял, что его размышления подошли к концу, понял по намеку на внутреннюю улыбку, которая уже засветилась на лице Карлучо и которую Начо так хорошо знал.

— Если бы мне пришлось стать животным… — начал Карлучо, уже почти улыбаясь, но медля, чтобы продлить удовольствие.

Он поднялся, поставил сосуд с мате на ящик, служивший ему кухонным столом, и затем очень спокойно, обернувшись к мальчику, ответил:

— Скажу тебе честно, малыш, я хотел бы стать гиппопотамом.

Начо чуть не подпрыгнул. Он был не изумлен, а рассержен, на миг ему показалось, что Карлучо его дурачит.

— Да ты что, рехнулся? — крикнул он.

Карлучо глянул на него строго, и на лице старика изобразилось холодное спокойствие, которое предшествовало самым бурным вспышкам гнева.

— И чем же плохи гиппопотамы? — спросил он ледяным тоном. — Давай разберемся.

Начо, присмирев, молчал.

— Давай разберемся. Теперь ты скажи мне, чем плохи гиппопотамы.

Милорд прижался к полу и, насторожив уши, глядел испуганно. Начо с опаской наблюдал за Карлучо. Когда у Карлучо был такой вид, он становился очень страшен, малейшее слово невпопад могло послужить причиной катастрофы.

— Я не говорил, что гиппопотамы плохие, — осмелился пролепетать Начо, не сводя глаз с лица старика.

Карлучо слушал, испытующе наблюдая за ним.

— Ты же вскипел, как молоко на огне, — сказал он.

— Я?

— Да, ты. Теперь ты будешь отрицать, что вскипел, как молоко.

— Ничуть я не вскипел. Я просто думал, что тебе могло бы понравиться другое животное. Только и всего.

Карлучо сохранял ледяное спокойствие — он был неудовлетворен, что-то тут нечисто.

— Нет, теперь ты мне скажи, чем плохи гиппопотамы.

Начо взвесил опасность. Если он будет полностью отрицать коварный умысел, любое лукавство, то Карлучо заподозрит, что он врет. Мальчик почуял, что лучше сказать что-нибудь отчасти плохое.

— Откуда я знаю, — уклонился он. — Они довольно-таки уродливые.

— Ладно. Что еще? Не станешь же ты мне говорить, будто из-за того, что уродливы, они не могут быть самыми главными животными.

— И еще, думаю, они довольно глупые.

Карлучо сурово уставился на него.

— Глупые? И кто же это тебе сказал, что они глупые?