Версия Барни

— Да ну, он нам лапшу вешает. Он говорил, да только я никогда в это не верил.

— Помнишь, как он нам лекции читал об опасности наркотиков? Так он, оказывается, когда был в Париже, день и ночь курил гашиш! Когда он говорит о прошлом, он молодеет прямо на десятилетия. Последнее время только прошлое его по-настоящему и занимает.

Потом Майк позвонил мне.

— Папа, ты можешь обо мне писать что угодно, но только — пожалуйста — не задевай Каролину!

— А ты попробовал бы поговорить так с Сэмюэлом Пипсом [317] или Жан-Жаком Руссо, хотя ты-то ни того, ни другого и не читал, поди!

— Я не шучу, папа.

— Тебе не о чем беспокоиться. Как детки?

— Джереми прекрасно сдал экзамены за начальную школу. А Гарольд — вот, прямо сейчас, пока мы говорим с тобой, — пишет тебе письмо.

На следующее утро в десять позвонил Савл.

— Ты чего так рано встал? — поинтересовался я.

— Мне к одиннадцати к дерматологу.

— О господи! Проказа! Вешай трубку немедленно!

— Ты что, правда пишешь мемуары?

— Ну, в общем, да.

— Дал бы мне взглянуть. Папа, пожалуйста!

— Со временем, может, дам. Как Нэнси?

— А, эта. Она бросила в самую пыль мои компакт-диски и измусолила авторский экземпляр «Читателя-неоконсерватора». Помнишь, я тебе тоже экземпляр посылал? В общем, она вернулась к мужу.

Но по-настоящему я взволновался, только когда позвонила Мириам, с которой я никак не мог поговорить уже полтора года. Когда я услышал, как она этим своим голосом обращается прямо ко мне, у меня сердце чуть наружу не выскочило.

— Барни, как поживаешь?

— Прекрасно. А почему ты спрашиваешь?

— Так у людей заведено, когда они долго друг с другом не общались.

— Хм. Ладно. А ты?

— Я тоже прекрасно.

— Ну так и всё, наверное? Поговорили?

— Барни, я тебя умоляю.

— Когда я слышу твой голос, как ты называешь меня по имени, у меня сразу руки трясутся, так что, умоляю, никаких «Барни» и никаких «умоляю».

— Мы прожили вместе больше тридцати лет…

— Тридцать один.

— …и по большей части чудесно. Неужто мы теперь не можем поговорить?

— Я хочу, чтобы ты вернулась домой.

— Я дома.

— Ты всегда гордилась своей прямотой. Так и переходи прямо к делу, прошу тебя.

— Мне звонила Соланж.

— У меня с ней ничего нет. Мы добрые друзья, вот и все.

— Барни, ты не должен передо мной отчитываться.

— Черт возьми, и правда не должен.

— Тебе уже не тридцать лет…

— Да и тебе…

— …и продолжать так пить больше нельзя. Она хочет, чтобы ты показался специалисту. Пожалуйста, сделай, что она просит.

— Гммм.

— Ты знаешь, я ведь до сих пор переживаю за тебя. Часто о тебе думаю. Савл говорит, ты пишешь мемуары?

— Ах вот оно что. Да вроде как, решил немножко наследить в песках времен.

Вознагражден: в трубке слышится гортанный смешок.

— Не вздумай дурно отзываться о детях. Особенно…

— А знаешь, что сказал однажды Ирли Уинн?

— Ирли Уинн?

— Это бейсболист. Великий питчер, то есть подающий. Его имя занесено на скрижали славы. Как-то раз его спросили: мог бы он засандалить собственной матери? «Это смотря как она умеет отбивать», — ответил он. [Проверить эту цитату мне не удалось. — Прим. Майкла Панофски.]

— Особенно о Савле. Он такой ранимый!

— И о профессоре Хоппере, правильно? Которого я сам запустил в наш дом. Ах, прости, пожалуйста. Как поживает Блэр?

— Он решил досрочно уйти на пенсию. Мы собираемся провести год в Лондоне, где он сможет наконец закончить монографию о Китсе.

— Толстенных книг о Китсе уже и так не меньше шести. Какого он там хрена может нового придумать?

— Барни, держи себя в руках.

— Прошу прощения. Это Савл не умеет себя держать в руках, а не я.

— Савл один к одному твоя копия, потому ты к нему и придираешься.

— Ага! Ну-ну.

— Блэр не хочет, чтобы ты повсюду раструбил, что когда-то он сотрудничал с журналом «Американский изгнанник в Канаде».

— Поэтому он и прячется у тебя под юбкой? Мог бы и сам позвонить.

— Он не знал, что я буду тебе звонить, а на самом деле я — честно, Барни, — звоню, потому что волнуюсь за тебя и хочу, чтобы ты показался врачу.

— Передай от меня Блэру вот что… Господи! Еще одна монография о Китсе… Передай ему: дескать, я считаю, что книг, похожих друг на друга, как искусственно выращенные помидоры, уже и так достаточно, — сказал я и повесил трубку, чтобы не опозориться еще больше.

Непосредственно от Блэра я так никаких вестей и не дождался, зато довольно скоро в этаком еще — знаете? — конверте ВСЕ БУДЕТ ЗАВИСЕТЬ ОТ ВАС пришло заказное письмо от его адвокатов из Торонто. Их клиент, профессор Блэр Хоппер, кандидат наук, в соответствии с законом о доступе к информации обратился в ФБР с запросом, на который ему ответили, что в 1994 году на имя ректора колледжа «Виктория» Торонтского университета поступило анонимное письмо, в котором утверждалось, что вышеупомянутый профессор Хоппер — известный сексуальный маньяк, в 1969 году засланный в Канаду в качестве агента ФБР чтобы следить за деятельностью граждан США, уклоняющихся от призыва в армию. Если эта клевета, абсолютно беспочвенная, будет повторена в книге так называемых мемуаров Барни Панофски, профессор Хоппер оставляет за собой право вчинить иск как автору, так и издателю.

Призвав себе на помощь Хьюз-Макнафтона, я написал ответ под грифом ОТ ВАС НИЧЕГО ЗАВИСЕТЬ НЕ БУДЕТ, где заверял, что никогда не опускался до анонимных писем, а если эти гнусные инсинуации будут повторены публично, я тоже оставляю за собой право прибегнуть к помощи закона. Я пошел отправлять письмо, но вдруг передумал. Взял такси, приехал на улицу Нотр-Дам, купил новую пишущую машинку, переписал письмо и отправил заказным. Затем я выбросил свою старую машинку и новую тоже. Даром, что ли, я сын инспектора полиции?

3

На озере у меня есть сосед, представитель растущей армии телевизионных пиратов, которые обзаводятся спутниковыми антеннами размером с кухонный поднос, хотя у нас это противозаконно, поскольку дает доступ к сотне каналов из США, не лицензированных в Канаде. Он даже ухитряется их все расшифровать, потому что не пожалел тридцати долларов на декодер. Это я только лишь к тому, что в моем нынешнем состоянии полураспада я ночи напролет страдаю, потому что из прошлого принимаю чертову уйму путаных картин, а вот расшифровать их мне нечем. В последнее время я много раз просыпался, будучи совершенно уже не уверенным, что же, собственно, в тот день на озере произошло. Вдруг я подправил в своем сознании события того дня, как приукрашивал иногда другие эпизоды своей жизни, с тем чтобы предстать в более выгодном свете? Грубо говоря, что, если О'Хирн прав? Что, если, как этот мерзавец и подозревает, я действительно выстрелил Буке в сердце? Мне позарез нужно думать, что я не способен на такую жестокость, но что, если я на самом деле убийца?

Однажды я проснулся среди ночи совершенно потрясенный: мне снился кошмар, в котором я застрелил Буку и стою над ним, смотрю, как он корчится и кровь хлещет у него из груди. Выкрутившись из мокрых от пота простынь, я оделся и поехал на дачу; к рассвету прибыл. И пошел бродить по лесу в надежде, что окружающий пейзаж всколыхнет мою память, сам приведет меня к месту вдруг да и впрямь совершенного преступления, как бы ни заросло там все кустами за тридцать с чем-то лет, прошедших с исчезновения Буки. Я заблудился. Запаниковал. Память временами отшибало вовсе, и я не мог понять, что это за лес, где я и зачем я здесь. Должно быть, много часов уже я сидел на поваленном дереве, курил «монтекристо» и вдруг слышу музыку (далеко не небесную), звучащую где-то поблизости. Пошел на звук и в результате оказался на собственной лужайке перед домом, где Бенуа О'Нил поставил свою негритянскую верещалку, чтобы ему не скучно было сгребать листья.