Пляжная музыка

— Позволь этому водовороту увлечь тебя на глубину, дорогая, — сказала Люси. — Там его сила слабеет, и ты сможешь высвободиться. Затем медленно плыви к берегу и лови волну.

Они вместе разглядывали лежащие кучками обломки, вынесенные на берег приливом. Люси подняла сломанный панцирь атлантического голубого краба и обратила внимание Ли на его темно-синюю окраску, заметив, что это самый красивый в природе синий цвет.

Ли была в полном восторге и живо всем интересовалась, а потому, пока Люси делилась с ней своими знаниями о прибрежной зоне, прогулка растянулась на несколько часов. Они старались найти все виды раковин, но на берегу в основном были раковины донакса [132]. Люси обещала Ли, что во время весенних приливов, когда океан прогреется, их здесь будет просто уйма.

— Ракушки мы соберем самые красивые из тех, что предложит Атлантика. И самые редкие. Но нам придется быть бдительными. А еще нам придется как следует потрудиться. Придется обязательно приходить сюда после каждого высокого прилива.

— Мы сделаем это, ба! — радостно откликнулась Ли. — Папочка говорил, что ты научишь меня всему, что нужно знать о море.

— Он и сам кое-что знает, — скромно ответила явно довольная Люси. — Конечно, он многое забыл с тех пор, как заделался европейцем. Поди сюда, солнышко, я покажу тебе, как эрозия съедает берег.

Люси обнаружила на песке послания всех созданий, побывавших днем на острове Орион. Каждое утро, гуляя по берегу, Люси укреплялась в своей вере в Бога и в конце концов начала понимать, что для планеты она не более важна, чем крошечный планктон, плавающий в невидимом бульоне и составляющий звено длинной пищевой цепи. После этих прогулок Люси думала о собственном кровообращении как о внутреннем море, мало чем отличающемся от того, мимо которого она сейчас шла со своей внучкой. Для Люси лейкемия была сродни вирулентности красных приливов, атакующих летом южное побережье и вызывающих гибель рыбы, так что морские птицы сходили с ума от обжорства. Берег — это прекрасное место для изучения всех природных циклов планеты. Люси уже не так боялась смерти.

Моя мать следила за тем, как Ли бежит к останкам маленькой акулы. Крабы и чайки уже сделали свое дело. Выклевали глаза, а более крупный хищник удалил часть спинного плавника. Глядя на бегущую внучку, Люси сказала мне, что научит этого ребенка всему и привяжет ее к Югу так крепко, что мне уже не удастся увезти ее обратно в Италию. Я посмотрел на нее и отвел глаза.

Вернувшись с пляжа, я усадил Ли в огромный крайслер «ЛеБарон», который по просьбе Люси предоставил мне хозяин дома, и проехал с ней восемнадцать миль по дороге вдоль моря.

Миновав пять островов, мы въехали в Уотерфорд по Норрис-бридж. Еще в Риме я представлял себе, как приеду сюда с Ли, и мысленно восстанавливал все детали, тщательно выбирал маршрут, которым ее провезу, дома, возле которых остановлюсь, чтобы рассказать их историю.

Спустившись с моста, я повернул направо и медленно поехал мимо особняков плантаторов, которые в свое время строили дома так, чтобы окна были обращены на восток — к солнцу и к Африке. С водяных дубов свисал испанский мох, и дома напоминали часовни, еле видимые сквозь вуаль. На мраморных ступенях спали лабрадоры. Кирпичные стены, поросшие жемчужным лишайником, скрывали от посторонних глаз ухоженные сады. В этих местах выросли мы с Шайлой, и улицы, казалось, затерялись в полях давно ушедшего времени и исчезли, как и само детство.

Мы ехали по авеню Порпуаз, главной торговой улице, возникшей еще в восемнадцатом-девятнадцатом веках. Когда-то я с закрытыми глазами мог назвать все магазинчики и их владельцев, но времена изменились, и в городе появились новые люди, которые открыли здесь магазины здорового питания, канцелярских товаров и банки с незнакомыми именами на вывесках. Банки эти пришли вместе с огромными финансовыми учреждениями из Шарлотта. А еще я заметил, что самые старые, уважаемые юридические фирмы поменяли свои аристократические названия, ознаменовав смену партнеров и восхождение амбициозных молодых юристов, которым захотелось выгравировать на вывесках на авеню Порпуаз собственные имена. Когда мы проезжали мимо дома семьи Лафайетт, я указал Ли на вывеску отца и брата — «Макколл и Макколл». Аптека Лютера закрылась, близнецы Хаддл продали свою парикмахерскую, а в театре «Бриз» теперь разместился магазин модной мужской одежды. Обувной магазин Липсица остался на прежнем месте, и сам факт его выживания на фоне всех этих изменений казался необходимой константой.

Возле универмага Русоффа я сообщил Ли, что именно здесь мы можем найти Макса, Великого Еврея. Когда мы въехали в более бедную часть города, я показал ей небольшое двухэтажное кирпичное задание, где Великий Еврей, только-только поселившись в Уотерфорде, открыл свою первую лавку. Мимо пронеслись средняя школа Уотерфорда и футбольное поле, на котором я играл за защитника в нашей команде, а Шайла и Ледар болели за нас в том далеком мире, где невинность была иллюзией, которую питали молодые южане до тех пор, пока мир их не отрезвил. Каждая улица являлась живым свидетельством моего прошлого, и лицо Шайлы виделось мне в каждом биллборде и дорожном знаке. И тогда я понял, что впервые со времени ее смерти встретился с Шайлой лицом к лицу.

Мы ехали по Де Марлетт-роуд — улице, названной в честь французского исследователя, ступившего на уотерфордскую землю в 1662 году. Я кивком указал дочке на реку Уотерфорд, поблескивающую между домами. Когда-то я мог назвать каждую семью и всех детей, живших в этих домах, но смерть и миграция населения пошатнули мою уверенность. Наконец мы подъехали к воротам маленького, но ухоженного еврейского кладбища, в полумиле от центра города.

Кладбище было обнесено увитой виноградом кирпичной стеной, а дубы и тополя бросали густую тень, создавая атмосферу покоя. Я распахнул металлические ворота со звездой Давида, взял Ли за руку и повел ее между длинных рядов могильных камней с выбитыми на них еврейскими именами: так Макс Русофф отдавал дань памяти всем людям, последовавшим за ним в Уотерфорд. Я остановился перед одной из могил и задохнулся, прочитав имя Шайлы. Я не был здесь со дня похорон и, увидев надпись «Шайла Фокс-Макколл», прикрыл левой рукой глаза. Фамилия Макколл выглядела неуместно рядом с Шейнами, Штейнбергами и Кейзерлингами.

— Ох, папочка, — прошептала Ли. — Это мама, да?

Я хотел было утешить дочку, но не мог вымолвить ни слова. На меня снова нахлынули воспоминания: сначала смерть Шайлы, а потом и судебный процесс, на котором решалась участь нашего ребенка. Тогда боль лишила меня возможности плакать. Вот и сейчас я стоял, словно окаменев, и по-прежнему не мог выдавить из себя ни слезинки. Ли рыдала, а я тихо гладил ее по волосам.

— Это не то кладбище, — сказал я наконец.

— Я знала, что ты пошутишь, — ответила Ли.

— Я что, такой предсказуемый? — спросил я.

— Да. Ты всегда шутишь, когда тебе грустно. Расскажи мне историю о маме, — попросила Ли, встав на колени возле могилы и начав выдергивать из земли чахлую зимнюю траву.

— Какую ты хочешь? — поинтересовался я.

— Такую, которую ты еще не рассказывал, — ответила Ли. — Я никак не могу представить себе маму. Она кажется мне нереальной.

— Я тебе рассказывал о том, как твоя мама сводила меня с ума? Как она меня до чертиков злила?

— Нет, — помотала головой Ли.

И я рассказал ей историю о чернокожей женщине из Чарлстона, которую Шайла подобрала в переулке возле мебельного магазина Генри. У Шайлы было сердце социалистки и душа миссионера, и она всю жизнь заботилась о страждущих — людях или животных. Вскоре после нашей свадьбы Шайла пошла по магазинам и обнаружила лежащую на земле без сознания чернокожую женщину, всю в синяках.

Шайла вошла в магазин Генри Поповски и попросила его вызвать такси, что он с удовольствием и сделал. Затем она с большим трудом уговорила таксиста помочь ей поднять женщину и положить на заднее сиденье автомобиля. Потом снова упросила водителя помочь ей внести женщину в домик на колесах с одной спальней, который мы с ней в то время снимали.