Пастухи фараона

— Конец, настоящий конец. Теперь я даже хуже, чем эти бандиты. А в городе, что происходит в городе? Все помешались: Израиль, Израиль, Израиль! Только и слышишь — тот уехал, этот уехал. Ну ладно бы еще мясники, торговцы, а то ведь порядочные люди: партийцы, из прокуратуры, из милиции, откуда только не едут! А из-за этих предателей никому нет доверия: пиши — не пиши, подписывай — не подписывай. Да, доктор, все помешались на Израиле, но что они знают за Израиль? Ничего они не знают. Мой зять кричит, что, если бы я имел голову на плечах, я бы давно уехал и был бы там большим человеком, может быть, даже министром. Но разве он может знать, что я уже был большой человек, что я уже был израильский министр.

У доктора перехватило дыхание.

— Да, да, доктор, представьте, я был израильский министр. О, это старая история, вам я могу рассказать. Было это в те времена, вы понимаете… Так вот, вызывает меня однажды Суслов. Ночью, срочно. Правда, тогда все было ночью, все было срочно, но чтоб самолично, не через секретаря — такое было не каждый день. Через пять минут у него. Стоит, не сидит. Рядом двое, сразу вижу — приезжие. «Октябрь, ты должен немедленно, прямо отсюда отправиться в Москву. Товарищи прибыли, чтобы тебя сопровождать. Машина готова». Я, конечно, могу прямо и немедленно, но не все так могут. Самолеты тогда были не те, что теперь, они прямо не могли и немедленно не могли. Одним словом, добирались сутки. В Москве на аэродроме уже заждались. Бежим к машине и едем. Куда бы вы думали? Прямо в Кремль. Немытый, небритый захожу в кабинет. За столом Каганович, а у него несколько человек. Он сразу на меня: «Ты что же это позже всех явился?» — «Извините, — говорю, — товарищ Каганович, самолет сломался». — «Хорошо, садись. Я тут товарищей посвятил, тебе кратко повторю. Как ты знаешь, в Палестине, — тогда, доктор, это называлось Палестина, — происходят важные события. Англичане со дня на день уходят, ожидается провозглашение независимого государства. Мы этому и раньше способствовали, но теперь задача другая, необходимо превратить новое государство в верного союзника, надежного члена социалистического лагеря. Однако у нас нет уверенности, что местные товарищи устоят под натиском временных попутчиков в борьбе с англичанами. Поэтому мы должны сделать все, чтобы в ближайшее время смогли опереться на собственные кадры. Состав будущего правительства уже утвержден». Беседовал Лазарь Моисеевич и со мной лично: «Ты, Октябрь, будешь ведать внутренними вопросами. Учти главное — тебе придется иметь дело не только с открытыми врагами. Но ты должен быть тверд и беспощаден, на то ты и министр внутренних дел». После всех этих встреч и бесед мне выделили отдельное помещение — знакомиться с материалами, составлять списки и так далее. Правда, потом это дело заглохло, я получил указание вернуться в Литву. Но скажите, доктор, кто имеет к нему больше отношения: я или эти щенки? Они держат меня за старого дурака, но они меня не знают, я покажу им разрешение, я дам им такое разрешение…

Больной начал лихорадочно ерзать по кровати, но неожиданно сник, рухнул на подушки и запрокинул голову. Его руки со сжатыми кулаками застыли в мертвой, неестественной позе.

Боже мой, ритм, — спохватился доктор. Только сейчас, в наступившей тишине, он обратил внимание на участившиеся писки кардиомонитора.

— Хорошо, хорошо, только не надо волноваться. Сейчас я сделаю вам укол и, пожалуйста, не думайте больше ни о чем.

Доктор сделал инъекцию, присел на соседнюю койку и, дождавшись, пока больной заснул, выключил свет и побрел в ординаторскую.

Устроившись на узком диване, он долго ворочался с боку на бок — картины из рассказа больного не давали ему уснуть. Наконец, он заснул и увидел себя в кабинете начальника отдела кадров. Вот он скромно сидит на краешке стула и, глядя в бесцветные глаза, повторяет и повторяет:

— У вас есть место кардиолога, место кардиолога, место кардиолога…

Лицо начальника наливается кровью, волосатый кулак ударяет по столу.

— Места в клинике для национальных кадров, для национальных кадров, для национальных кадров…

Потом волосатый кулак куда-то исчезает, на голове начальника отдела кадров появляется генеральская фуражка. Генерал достает портсигар, закуривает и вкрадчиво спрашивает:

— Ты, кажется, родом из Ленинграда? Туда нужен свой человек, мы решили послать тебя.

Доктор вскакивает из-за стола и кричит, что есть сил:

— Не хочу в Ленинград, хочу в клинику, в клинику, в клинику.

Доктор бросается из кабинета и бежит к выходу. Но где он, выход? Коридор поворачивает то направо, то налево, но никак не кончается. Ноги подкашиваются, пот заливает глаза, еще немного и он рухнет. Вдруг он видит дверь, делает последнее усилие, дверь открывается… перед ним сегодняшний больной. Его тело неподвижно, лицо мертво, но скрюченный кулак, не переставая, грозит.

— Разрешение? Я дам тебе разрешение! Я покажу тебе разрешение!

21. Королевский гамбит

е2−е4

— Еще раз проверь, Витенька, — аттестат, комсомольская характеристика, медицинская справка, фотографии… Удостоверение разрядника не забыл?

— Не забыл, только зачем его подавать?

— А я тебе говорю, подай, послушай маму. Шахматистов в институтах любят.

— Хорошо, мам.

— Счастливо тебе, сынок, ни пуха ни пера, — немолодая, чуть тронутая сединой женщина вытерла слезы и долго-долго махала вслед уходящему поезду.

е7−е5

— Щупак Витольд Борисович, 21 марта 1947 года, город Горловка, — коренастый, плотно сбитый пожилой человек в мундире генерал-лейтенанта внимательно изучал анкету. — Горловка? Это хорошо. Еврей! — Генерал отложил анкету, достал из сейфа папку «Объективки», вынул листок «Щупак».

«Отец: Щупак Борис Мойшевич, 1905 год, Одесса, член КПСС, участник ВОВ, политкомиссар. После войны — в Горловке, журналист… Мать: Мильштейн Лея Пейсаховна, 1909 года, Одесса, учитель истории… Особые замечания: активен, честолюбив, предосудительных связей не имеет, в нежелательные разговоры не вступает. Увлечения: шахматы».

Генерал вернул «Объективки» на место, достал из папки маленькую анкетную фотографию и стал пристально в нее всматриваться. Не по анкете, по глазам составлял он мнение о человеке.

Проректором по режиму Московского физико-технического института Иван Федорович Петров был не всегда, но в петлицах своего мундира всегда носил крылышки. Правда, ни летчиком, ни штурманом, ни даже аэродромным механиком он никогда не был. В авиации служил «оком государевым», служил исправно, а оттого по служебной лестнице двигался беспрепятственно. Двигался, пока не наступила оттепель. Она-то его и погубила, ибо не успел Хрущев развенчать культ личности, как вдовы расстрелянных Иваном Федоровичем красных соколов побежали жаловаться. Да ладно бы вдовы! У расстрелянных летчиков остались друзья. И когда эти друзья, вышедшие в маршалы и генералы, узнали, кто был виновником гибели боевых товарищей, Иван Федорович смекнул: дела плохи! Смекнул и слег в психбольницу — переждать.

Московский Физтех придумали большие ученые. Те, кто делал науку, хотели подготовить себе смену, те, кто строил ракеты и подводные лодки, рассчитывали заполучить в свои «почтовые ящики» талантливых специалистов. Ну, а поскольку и те и другие знали цену отечественному высшему образованию, идея создать элитный вуз для особо одаренных молодых людей не встретила сопротивления. Разместили его в подмосковном городке Долгопрудный.

— Принять этого парня! — указывал, бывало, Ландау.

— Ну что вы, Лев Давидович, у него тройка по литературе!

— Мне не поэты нужны, а физики, — обрывал чиновника ученый.

— Зачислить, — говорил Капица.

— Но, Петр Леонидович, у него же нет комсомольской характеристики!

— Меня характеристика не интересует, из мальчишки толк выйдет!

Позволить такую вольность можно было при условии, что за большими учеными — «малыми детьми» — будет глаз да глаз. А тут и глаз подвернулся. Старый, опытный. Призвали Ивана Федоровича, ректором сделали.