Обезьяны

Разумеется, как и подозревал Прыгун, сторонник психофизического подхода к душевным болезням и органическим нарушениям в обезьяньем мозгу давным-давно догадался, что, вероятно, именно его действия в значительной мере и привели художника сначала в «Чаринг-Кросс», а потом и к нему домой. Но, рассуждал Буснер, едва ли его можно признать виновным на основании причинно-следственной связи подобного рода. Он и Дайкс оказались на одной ветке – что ж, так тому и быть. У Дайкса, весьма вероятно, имеются органические нарушения нервной системы – врожденные либо благоприобретенные; не менее вероятно, что у него просто очень тяжелый и глубокий психоз. Ну и что? Какая бы из двух гипотез ни являлась истинной, важность и успешность их, Саймона и Буснера, совместной деятельности несомненна. Состояние художника улучшалось буквально день ото дня. Именитый психиатр делал вывод, что пациент все глубже постигает особенности феноменологического интерфейса меж своим сознанием и реальным миром, который достался ему в результате болезни, – подобно тому как любой шимпанзе, страдающий от нарушений работы органов чувств, научается нормально жить без глаз, утратив способность к визуальной коммуникации, или приспосабливается к глухоте, навеки погрузившись в тишину.

Далее, Буснер отлично понимал, что рано или поздно ему начнут задавать неудобные вопросы о характере его отношений с Дайксом. Тот факт, что Прыгуна почти не видели ни дома у Буснера, ни на работе в больнице, ясно означал – научный ассистент семимильными шагами четверенькает к заключению союза против учителя. Ну и пускай, думал Буснер, следуя за задницей экс-художника, виляющей меж прилавков оксфордского крытого рынка с его запруженными проходами и гулкой какофонией, если моя работа с сознанием этого несчастного закончится тем, что Совет лишит меня права заниматься врачебной практикой, – пускай. Вся моя философия, вся моя карьера стояли на одном краеугольном камне – последовательном отрицании, сухих функционалистских категорий; это будет достойный конец моего правления в группе.

Означенные размышления, осуществлявшиеся в уме согласно давно заведенной Буснером процедуре – мысли воображались термитами, которых именитый психиатр извлекал из муравейника своего мозга, – неожиданно прервались: мозг известил именитого психиатра, что его костяная оболочка соприкоснулась с задницей Саймона Дайкса.

– «Чапп-чапп», – фыркнул психоаналитик-радикал, вдыхая высокохудожественные, но оттого не менее анальные запахи своего пациента.

– «Хух-хух-хух», – пропыхтел Саймон и закашлялся. Он остановился прикурить очередную бактрианину – такое впечатление, будто у него в кармане не пачка, а рог изобилия. Буснер не возражал против курения, хотя неуклюжий пока Саймон регулярно засыпал себе все брюхо пеплом и ставил ожоги, – именитый психиатр беспокоился, как бы в результате Саймон не вернулся к своим наркоманским привычкам.

Саймона же это ничуть не беспокоило. Он сидел на земле, затягивался бактрианиной и, подняв брови, разглядывал пачку.

– Мои сигареты, – показал он, – с ними что-то не так.

– Слишком крепкие «хуууу»?

– Нет, совсем нет. Просто у верблюда на картинке два горба…

– Конечно, это же бактриан, а бактрианы – двугорбые верблюды. Сигареты так и обозначаются, «Бактриан». – Буснер потрепал подопечного по загривку.

– Я знаю, точнее, понимаю. Но насколько я помню… – Последовал ряд бессмысленных жестов. – Я помню себя человеком, и человеком я курил другие сигареты, «Кэмел», там был изображен одногорбый верблюд…

– «Кэмел» «хуууу», то есть просто верблюд. Вы хотите показать, что на вашей «планете людей» эти сигареты обозначаются просто «Верблюд», а не «Бактриан»?

– Так оно и есть «хи-хи-хи», как смешно, как глупо, какой тривиальный переворот… правда смешно «хуууу»?

– Кстати, я не вижу ничего смешного в том, что сигареты делают с вашей шерстью, – отзначил Буснер, смазывая слюной особенно обожженное место у Саймона под левым соском, – и нам уже пора. Мы опаздываем к Хамблу, а уж я-то знаю, как он относится к опозданиям.

В самом деле, когда надоедливый и жестикуливый бонобо со скрипом тормозов остановил такси с именитым психиатром и его пациентом у нужного дома, Хамбл, второй психозоразвеиваетель в списке Буснера, уже ждал их.

Хозяин дома стоял на четвереньках, разглядывая гостей поверх живой изгороди своего сада; самец был такой пузатый и с виду агрессивный, что показался Саймону чудовищем из чудовищ, тем более что накинул на себя лишь старую армейскую камуфляжную куртку, которую к тому же забыл застегнуть. Гигантские плечи, столб пара, вырывающийся из обезьяньей пасти на холодном осеннем воздухе, – короче, Хамбл выглядел как самая настоящая обезьяна, без неясностей и двусмысленностей. Точь-в-точь горилла, сбежавшая из зоопарка, подумал Саймон, окинув взглядом откровенно деревенский дом, живую изгородь, яблоневый сад и уползающие в бесконечность поля стерли. Морда для взрослого самца чересчур бледная, зато бакенбарды необыкновенно пышные и рыжие, словно руно у барана.

Баки вкупе с оскаленными клыками испугали Саймона, так что экс-художник, оставив Буснера у машины расплачиваться с таксистом, на всякий случай очень уважительно ухнул, а затем лег за землю, задрал задницу и медленно пополз по лужайке к ограде.

Но Хамбл, как и показывал Буснер, оказался весьма эксцентричным типом. Он лишь легко, беззвучно побарабанил по ограде, ухнул столь же вежливо, как Саймон, перемахнул через кусты и принялся нежно чистить гостя, настукивая ему:

– Мистер Дайкс, пожалуйста, можно я буду обозначать вас Саймон «хуууу»? Ник чему вам так передо мной выстилаться. Я с удовольствием признаю вашу покорность, однако же, право, «чапп-чапп» не стоит!

Саймон повернулся кругом и уставился на своего сожестикулятника. Хамбл сидел с широко открытой пастью, но верхняя губа аккуратно прикрывала зубы, так что вид получался вполне миролюбивый.

– «Хууууу?» – вопросительно ухнул Саймон.

– Конечно, конечно, – ответил Хамбл. – Вы же, несомненно, помните, что показано в «Эпиграмме» у Кольриджа: [154]«Скромный домик с сараем на две кареты, / местного лорда имение, / у него [155]вызвал смех, ибо ему милей всех/ грех гордыни под маской смирения' , «хууу» не так ли?

Саймон внимательно посмотрел на ухмыляющуюся морду гигантской обезьяны, заглянул в лучащиеся добротой глаза и, не думая о возможных последствиях, встал на дыбы и обнял Хамбла. Хозяин в ответ обхватил художника своими длинными, как два удава, лапами; никогда еще Саймон не чувствовал себя так хорошо и спокойно, а дружеские тычки Хамбла придали ему уверенности в себе. Постояв так несколько секунд, шимпанзе разъяли объятия, и Саймон показал:

– «Хуууу» доктор Хамбл, «чапп-чапп» я не могу вам передать, до чего приятно мне видеть, как ваши пальцы складываются в эту цитату. Кольридж – один из самых любимых моих поэтов. Всего за день до того, как меня увезли на «скорой», я размышлял об одном образе из Кольриджа, он писал, что сознание – стая чаек, они то собираются в большую белую тучу, то разлетаются в разные стороны…

– Точь-в-точь как группа шимпанзе, – перебил Хамбл Саймона.

– «Хууууу?» Да, наверное, в самом деле похоже на группу шимпанзе. Но я-то размышлял о сознании человека – вам это кажется глупым «хуууу»?

Хамбл, с тем же радостным выражением морды, повернулся к Буснеру, который не спеша четверенькал через лужайку на трех лапах, зажав под мышкой четвертой портфель. Старшие шимпанзе коротко поклонились друг другу, как и полагается старинным, но не очень близким союзникам.

– «ХууууГрааа», – проухал Буснер, а Хамбл, ответив ему тем же, показал:

– Как же, как же, Зак Буснер, отлично выглядите. Не запускал вам пальцы в шерсть уже… сколько времени я не запускал вам пальцы в шерсть «хуууу»?

– Реймонд, полагаю, с последнего раза прочетверенькала пара лет, – отзначил Буснер, – мы тогда встречались в том жутком пабе с Макелвоем, после его лекции в Королевском обществе «хуууу».