Музыка любви

Мальчика завораживали фантазии матери. Она представлялась ему феей-крестной, которая уносит его в увлекательные, захватывающие путешествия в неведомую вселенную. Детский восторг щитом заслонял его от нищей и серой действительности. В отце он видел лишь грустного чудака, конченого неудачника. Мама пела, отец заставлял плакать клавиши пианино. Мама водила его смотреть другие миры — мир отца был погружен в безмолвие.

Работа Жоана в мастерской на улице Пальярс была монотонной и скучной. Целый день он строгал, тесал, чистил и шлифовал дерево. Пустота, оставленная в его жизни разлукой с Соледад, заполнялась грудами опилок. По собственному дому он бродил как неприкаянный призрак, лишенный энергии и радости, которые отцовский долг повелевал дарить сыну. Он медленно высыхал среди каркасов нерожденных роялей.

Каждый божий день он просыпался и засыпал с мыслями о своей воздушной фее. Чем больше он старался стереть из памяти ее безупречные черты, тем ярче они вставали перед глазами.

Поэтому, увидев ее в объятиях чужака в универмаге на улице Пелай, он обезумел от ревности.

В ту ночь, еще чувствуя на себе ее взгляд и терзаясь кошмаром: вот сейчас она спит в постели другого, — он встал, оделся и вышел на улицу. Тусклые фонари Борна рисовали по углам его бесконечно одинокую тень. Рассеянное эхо его шагов печально брело вслед за ним, нарушая сонную тишину квартала. Его тонкий силуэт рассекал надвое туман безлунной ночи, пока не растворился в нем и не скрылся совсем во мраке.

В ночь исчезновения жены Жауме Вильямари спал сном праведника. Проснувшись утром и не обнаружив ее рядом, он решил, что она, как обычно, поднялась пораньше и готовит завтрак. Но ни на кухне, ни в коридоре, ни в других комнатах ее не оказалось. Распахнутая настежь входная дверь говорила сама за себя. Жауме испугался худшего.

Она появилась на пороге с отрешенным видом, вся в слезах. Ее ночная рубашка пропиталась соленой влагой портовых набережных. Дышала она глубоко и часто, словно черпая воздух ложками. Ее лунатические эскапады явно требовали медицинского вмешательства.

Он не задавал вопросов, и она ничего не рассказывала — просто потому, что ничего и не помнила. Жауме знал, что жена стыдится этих приступов, во время которых она полностью утрачивает контроль над собой. Соледад не знала, где провела эту ночь, и долго не могла понять, почему вернулась домой босиком и в ночной сорочке, когда память твердила ей, что она никуда не выходила.

Следующие дни превратились для Соледад Урданеты в пытку. Заново привыкать к жизни без своего пианиста было невыносимо трудно. Она пыталась вырвать его из сердца, не столько ради себя — на себе она давно поставила крест, — сколько из уважения к Жауме и к женщине, которая, должно быть, является супругой Жоана. Они не имеют права делать несчастными еще двух ни в чем не повинных людей.

Чтобы развеяться, она стала чаще ходить в церковь и заниматься с хором, да еще, без всякой видимой причины, начала вышивать фату, которую ей никто не заказывал. Из всех ее работ эта выделялась особенной красотой. Каждая нить превращалась в хрустальную слезу; Соледад нашла способ высвободить свою любовь и простирать ее в бесконечность, стежок за стежком. Вышивкой ложились на кружево все ее печали, воспоминания и волшебные сказки, никому не причиняя вреда, кроме нее самой.

Рукоделие помогало избавиться от мыслей — это все равно как смотреть и не видеть. Она отдавалась на милость потока времени, лишенного заслуживающих внимания событий. Несколько раз она возвращалась на улицу Пелай в поисках утраченного, желая лишь понаблюдать за ним издали, но так его и не встретила. Когда она перестала ощущать даже физическое свое существование, ни с того ни с сего снова пришли головокружения. Но на сей раз розовая вода, поднесенная Жауме, не оказала обычного действия.

Врач подтвердил: она беременна. Тело восставало против нее, наполняясь движением и жизнью.

Предшествующие родам месяцы Соледад посвятила шитью и вязанию. Из ее рук выходило самое мягкое и теплое приданое для новорожденного, какое только можно вообразить. Неоконченная фата спряталась и уснула в нижнем ящике комода, уступив место пеленкам и наволочкам, распашонкам и чепчикам, отмеченным печатью горячей материнской любви. Ребенок. У нее будет ребенок. Еще не взглянув на него ни разу, она уже его любила. Никогда еще не получала она более прекрасного подарка. Она носила в себе жизнь, она, считавшая себя мертвой оболочкой, питала эту жизнь собственной кровью.

Скоро на свете появится маленькое, беззащитное существо, которому она будет совершенно необходима. И именно живая.

И родилась Аврора. На холодной заре 22 февраля она открыла черные бархатные глазки, и младенческое личико оросили слезы ее матери. Аврора принесла с собой возрождение мечты. Все, что Соледад не смогла отдать мужчине, досталось ее дочери. Крошечный младенец кормил ее изголодавшуюся душу вожделенной пищей — любовью.

Теперь Соледад жила для нее, через нее и в ней. Она не уставала поражаться генетическим чудесам. Часами она рассматривала дитя, узнавая в каждой черточке собственный образ: овал лица, характерный для Мальярино, бездонные глаза — гордость семьи Урданета. Напрасно искала она хоть какого-то сходства с Жауме Вильямари. Девочка получилась с головы до пят вылитая Урданета Мальярино.

Когда ее ручки впервые коснулись матери, та сразу поняла, что эти длинные шелковистые пальцы созданы исполнять симфонии. Соледад сообщила родителям, что они стали бабкой и дедом, и послала студийный портрет маленькой Авроры в гнездышке из переливающихся шелков, закутанной в вышитую крестильную рубашечку. Снизу рельефными буквами красовалось название известного фотоателье.

С рождением Авроры Вильямари солнце вошло в мансарду на бульваре Колом.

Годы текли плавно и безболезненно. Соледад продолжала петь и вышивать, а Жауме нашел работу в магазине тканей на улице Касп и снова почувствовал себя полноценным человеком. Девочка росла прелестной и счастливой, купаясь в материнском обожании, под надежной защитой отца. От матери она унаследовала необычную, завораживающую легкость: казалось, все вокруг нее обретало невесомость на грани сверхъестественного. Когда она начала играть на фортепиано, это качество, приложенное к аккордам, превращало мансарду в воздушный замок, где ничто не весило больше, чем летящие из-под пальцев ноты. День ее первого причастия надолго запомнил весь дом. Из каждого окна наблюдали, как снизу вверх, этаж за этажом, проплывает изумительный подарок, обернутый золоченой бумагой и перевязанный голубой лентой. «Стэнвей», присланный из Колумбии дедушкой по материнской линии, был так велик, что не проходил в двери. С этого момента и до того дня, когда Аврора вышла замуж и покинула мансарду, соседи ежедневно наслаждались музыкой. Дедушкин подарок пришелся по душе всем и каждому.

Узнав, что Трини ждет второго ребенка, Жоан Дольгут разрывался между естественной в таких случаях радостью и стыдом, что не умеет быть лучшим отцом, чем он есть. Сын отдалялся от него с каждым днем, и в редкие моменты, когда им доводилось общаться, Жоан замечал в нем надменное презрение к бедности, несовместимое ни с его возрастом, ни с его общественным положением. Казалось, мальчик ненавидел все, что связано с отцом. Едва заслышав звуки пианино, он убегал по коридору, закрыв уши руками, как бы подчеркивая свое отвращение к музыке. Если Жоан пытался заговорить с ним, он цокал языком и кривлялся, не желая слушать, если Жоан целовал его — тут же вытирал щеку рукавом.

Как ни старался Жоан привить сыну собственную систему ценностей, тот лишь яростнее демонстрировал протест. Он слушался только мать, которую успел убедить, что отец его на самом деле совсем не любит.