Челленджер

– Вау… сколько пафоса, сколько драматизма! – я закинул руки за голову, ухмыляясь ему в лицо. – Браво! Брависсимо! Зрительницы падают в обморок от восторга и умиления. Не намерен он, видите ли, терпеть! Да не смеши меня, ты скорее руку себе отрежешь, если понадобится, чем меня уволишь.

– Илья, учти, я не шучу! – Арик грохнул по столу.

– Да, я вижу. Настоящая греческая трагедия. Гнев и ярость Минотавра. Ты ещё грохни кулаком, грохни, – я положил вытянутые ноги на соседний стул. – У тебя эф-фектно получается. Ты не пробовал в театре выступать? Твои истерики там куда как уместней.

– Убирайся! – гаркнул он, приобретая совершенно неописуемый цвет лица.

– Э-э-э… а как же последнее предупреждение?

– Во-о-он!

– Как так? Увольнение отменяется?

– Во-о-о-он!!!

– А зрительницы? Что ж с ними?

– Катись вон отсюда! – проскрежетал Ариэль сквозь стиснутые зубы.

Побелевшие пальцы вцепились в крышку стола, и в воцарившейся тишине послышался скрип прессованной стружки.

– Ладно-ладно, всё, ухожу. Чего ты разнервничался, ей-богу? – я резко встал и под испепеляющим взглядом Ариэля сунул подмышку тетрадь и лэптоп. – По-моему, блестящее совещание. Давно не получал такого удовольствия. Надо делать это почаще. – На прощание я помахал дымящемуся от ярости Минотавру. – Ах да, кстати, искренне благодарен за совет. Я прислушаюсь к твоим словам и хорошенечко подумаю, могу ли я, а главное, хочу ли я продолжать работать под твоим руководством.

В комнате было пусто. Контуженные звуковой волной, сотрудники сочли за лучшее эвакуироваться, не дожидаясь кровавой развязки. Я осмотрелся в поисках мишени для вымещения клокотавшего бешенства, и на глаза попалась как нельзя лучше подходящая для этой цели Personal Task Board. Выдрав с мясом из гипсовой панели, я разбил её о колено и сунул обломки в урну.

Глава 19

Мне осталась одна забава:

Пальцы в рот и весёлый свист.

Прокатилась дурная слава,

Что похабник я и скандалист.

Первым позывом было разбить всё вдребезги – в лучших моих традициях. Перед внутренним взором назойливо мельтешили сцены увольнения по собственному желанию, сочинялись обличительные речи, одна красочней другой и вскипала подогреваемая ими злоба. Копившаяся месяцами фрустрация требовала выхода, и я, смакуя подробности, представлял картины моего торжества и Арикова раскаяния. Раздавленный осознанием глубин собственной вины, он буквально ползал на коленях и вымаливал прощение, но ответ был неизменен и холоден.

Я непреклонно заявлял, что метаться поздно, и задуматься о последствиях следовало прежде чем исчерпаются резервы моего терпения. A теперь ему предстоит в полной мере ощутить собственную беспомощность и всю тяжесть утраты столь квалифицированного специалиста и верного соратника.

Когда прилив раздражения отхлынул и приступы бешенства уступили место проблескам рассудка, я начал задумываться об альтернативах. Протрезвев от опьяняющей ненависти, я осознал, что, по сути, являюсь хозяином ситуации, и вполне могу односторонне диктовать условия. Поколебавшись, я счёл за лучшее выждать и посмотреть, что будет дальше, но теперь играть исключительно по своим правилам, твёрдо решив впредь не идти у Арика на поводу и не расшаркиваться перед ним по каждому вздорному случаю.

И всё же, я пребывал в прескверном расположении духа и в наказание остался дома, злорадно наблюдая бесплодные попытки достучаться до меня. Два дня подряд, как брошенная потаскушка, он трезвонил и слал сообщения, то гневные, то просительные, а я желчно посмеивался, вспоминая, сколько усилий стоила подготовка презентации, картинок и прочей дребедени, проделанной ради того, чтобы порадовать его, представив результаты покрасивше да понаглядней.

На третий день Ариэль опустил руки, и за дело взялась Кимберли. Настойчиво и методично – ровно каждые пятнадцать минут. Её звонки постигла та же участь. Единственным человеком, с которым я говорил, была Ирис, развлекавшая меня красочными сводками о смятении в лагере неприятеля. На четвёртый – они отчаялись, телефон настороженно помалкивал вплоть до самого вечера, и лишь тогда я задумался о возвращении.

Пребывая в раздрызганном состоянии, я откровенно бездельничал и отсыпался, мало-помалу очухиваясь от марафона последних месяцев. Успев немного обжиться в новом доме, я постепенно влюблялся в это место: в одичавший садик, поросший сорной травой, жухлые кусты и две потрёпанные пальмы. Я всегда хотел жить высоко, но не в многоквартирном здании. Эти два условия казались взаимоисключающими, но нежданное решение нашлось, родившись из тоски по Burning Man. С обрыва открывался головокружительный пейзаж, завораживающий бескрайним простором, а у подножья ласково шуршал прибоем Тихий океан.

И всё же, в этом, казалось бы, подлинном воплощении мечты чего-то не хватало. Чего-то трудно передаваемого словами, но явного и почти осязаемого. Давно утерянного ощущения родного дома, что ли… Закончив школу и уехав учиться, я довольно быстро осознал, что это понятие опустело, лишившись наполнявшего его смысла. Впрочем, оно начало тускнеть гораздо раньше, когда мы перебрались из тогдашнего Советского Союза в Штаты, но ещё сохраняло некую силу, пока я жил с родителями. Да и в первые университетские годы не сразу растворилось, обволакивая смутным облаком, когда в выходные я возвращался из общаги под отчий кров.

Но время не стоит на месте и, неумолимо тая с годами, оно окончательно испарилось. С тех пор я жил в разных квартирах, и теперь, сняв дом, можно даже сказать, особняк на берегу моря, всё равно чувствую некую квартирность своего жилища. Квартирность, выражающуюся в скупой утилитарности постройки, пусть красиво оформленную и, как я люблю, слегка отшлифованную временем. Сегодня эта утилитарность легко распознаётся, а в детстве была непонятна и потому загадочна.

Хотя дело, конечно, не в функциональности или загадочности, дело в том, что там были мама и папа – этакие полубоги, которых больше нет. Сегодня есть два немолодых человека, которые любят и переживают, но уже не способны ничего изменить в моём мире. И нет того меня, который жил в доме моего детства и был способен на те ощущения. Даром что здание стоит и по сей день,