«Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)

Неделю назад, когда едва-едва подступились к дипломатии с Академией, граф грезил прожектом устроить туда лектором какого-нибудь совсем простого человека; говорил даже, будто есть у него один на примете — тот самый пропитчик с третьей грузовой, который ещё до листовок завёл с графом нечаянный диспут об отделении Петерберга от Росской Конфедерации. Под новым владельцем горбатиться он не захотел, собирался переходить на первую грузовую, но не успел — начались беспорядки. Почему, вопрошал граф, обучение в Академии доступно всякому, там не то что рабочий — портовый люд попадается, а преподавание разнообразия лишено? Ясно, сам себе отвечал граф, что преподавателям требуются особые знания и навыки, но хоть чуточку бы разбавить сию утончённую оранжерею! В рамках взятого на единение петербержцев курса.

Веня тогда к этому прожекту не слишком прислушивался — сам он был ещё с головой в лихорадке, оставшейся на память после казарм, да и граф подобные, а то и более сомнительные фантазии рассыпает обыкновенно горстями столь щедрыми, что во внимании ко всем порождённым им несуразицам нет нужды. Однако сегодня в большой гостиной присутствовал заскорузлый старикан с живыми глазами, смердящим куревом, отвратительными манерами и эмблемой Академии, заключённой в преподавательскую оправу чернёного серебра.

Граф — опять, опять — переиграл всех и каждого, но каким-то своим, не поддающимся разумению способом. Веня ведь твердил ему, что аристократов следовало бы стравить с заводским мужичьём, отобрав последнюю надежду на то, что и дальше всё будет в общем и целом по-прежнему. А граф увиливал, не хотел грубить в открытую, собирался начать с образовательных светил. И вот, пожалуйста: взял и назначил образовательным светилом несомненного представителя мужичья! Наверняка про себя полагает сей ход «компромиссом», хотя никакой это не компромисс, это сокрушительнейшая победа изворотливого графова ума не только над аристократами с одной стороны и Веней с другой, а над здравым смыслом как таковым! Победа талантливая, но наивная и лишённая всякого тщеславия, что задевает простуженное пространство промеж рёбер особенно чувствительно.

— Мне подойти поближе? Повертеться? Что-нибудь ещё? — умышленно отвергая благопристойность, вызверился Веня на заскорузлого старикана, чтобы вызвериться хоть на кого-то. — Пользуйтесь своей удачей, вряд ли вам ещё раз доведётся созерцать вблизи «настоящего оскописта».

Он думал указать старикану на неподъёмную стоимость такого зрелища, но жидкий хрип взбурлил в лёгких, своровал дыхание. За оборвавшиеся слова вдруг ухватился граф:

— Какая удача, что вы затронули эту деликатную тему, душа моя! Господа, — как ни в чём не бывало обернулся он к своим гостям, — я забыл упомянуть ещё одно нововведение, призванное оздоровить наше общество. Оно, конечно, плавает на поверхности, но не озвучить его было с моей стороны непростительной небрежностью. Да-да, в числе готовящихся декретов Революционного Комитета имеется и запрет на само существование сферы карнальных услуг.

Веня о таком запрете слышал сейчас впервые.

Кто-то презрительно хмыкнул, а заскорузлый старикан блеснул живыми глазами.

— «Кар…» — каких? Это бардаки, что ль, закрывать будете?

— Совершенно верно. «Бардаки» — любого характера, от оскопистских салонов до портовых клоак — это ведь явление, родственное наличию аристократической прослойки. Такая же в высшей степени несправедливая статическая структура неравенства.

Большая гостиная вмиг обмерла: будто обмерли под жалкой дюжиной знатных гостей даже кресла и диваны, затаились половицы мозаичного паркета, лишилась чувств люстра. Если бы она обморочно обрушилась, увлекая за собой лепнину, Веня ничуть бы не удивился.

И вновь невозможно разобрать, была ли последняя реплика виртуозной провокацией или же граф в действительности младенчески прост и, как и положено неразумным детям, ставит взрослых в тупик именно безоглядной прямотой суждений.

Как же Веня устал каждый час разгадывать графову придурь.

— О-хо-хо, — бодро пробасил господин Пржеславский, Академией приученный в любых обстоятельствах без фальши выводить мелодию покровительственного дружелюбия; впрочем, он-то не аристократ, нет у него причин бледнеть и неметь. — И чего вы только наслушались в наших стенах, ума не приложу! Намекаете на возможный переход к бессословному обществу? Мне прям неудобно вам в вашей же гостиной экзамен закатывать, но неужто сами не видите слабые стороны этой позиции? Господин Пунцович, — обратился он к незнакомому Вене субтильному человечку с круглой несоразмерной головой, — всё забываю спросить, вы ведь этому несчастному курсу современность читали?

Субтильный человечек всё вжимал голову в плечи, но такую, конечно, в плечах не спрячешь. Смотрел он при этом не в сторону шутника господина Пржеславского, а на его секретаря, господина, кажется, Кривета.

В адрес субтильного человечка Веня испытал прилив не слишком заслуженной благодарности: сам он провёл в Академии недостаточно времени, чтобы разобраться в её подковёрных дрязгах, вот даже в фамилии секретаря Пржеславского уверен не был. А ведь правда: этот, кажется, Кривет производит впечатление человека непростого. Говорит, опять же, с акцентом, причём деланным — подчёркивает неросское происхождение и отказываться от этой привычки в силу изменившихся обстоятельств будто не собирается.

Надо бы расспросить о нём — само собой, не графа. Лучше Мальвина, он префект и мыслит трезво, но, с другой стороны, он теперь увяз в казармах. Поэтому с, кажется, Криветом можно обратиться сразу к Гныщевичу. Веня сильно сомневался, что Гныщевич понимает в подковёрных дрязгах Академии, у него своих предостаточно, но «обратиться» тут значило отнюдь не «расспросить».

— Вы тронулись умом, — спокойно и устало заключил барон Репчинцев, глядя на графа.

— Что вы, как раз таки ум я держу в строгости едва ли не аскетической и регулярно подвергаю его гигиеническим процедурам, — мягко улыбнулся граф, но продолжил сквозь вздох: — Барон, Сургий Трифонович, не заставляйте меня указывать вам на очевидное. Вы барон, я граф, но наши с вами титулы суть плохая подделка с титулов европейских, происходящих из совершенно иного социального строя. На росской территории никогда не было монархии, все попытки её привить позорно провалились. Не может у нас быть того, что называется дворянским титулом, поскольку никогда не бывало двора.

— И вы считаете сию студенческую силлогистику аргументом? — барон Репчинцев спрашивал без прежнего возмущения, зато с какой-то осоловелой и равнодушной тоской.

— Восстановлением исторической справедливости.

— От палы не родятся ёлы? — встрял заскорузлый старикан.

— Благодарю за метафору, — кивнул ему граф. — Если вы, барон, отбросите свою ангажированность и беспристрастно разберётесь, кому и за какие заслуги были пожалованы титулы на заре…

Слева от Вени кто-то пробубнил себе под нос:

— Да кому какая печаль до того, что было «на заре»!

Веня скосил глаза и ощутил парадоксально умиротворяющий азарт: недовольный был графом Метелиным. Отцом другого графа Метелина и обладателем прав на метелинский завод, коему давно пора зваться гныщевичевским. Граф Метелин-старший вертел в пальцах неприкаянную папиросу и кривил безвольный рот, но внимания к себе не привлекал.

— …так что мы с вами, барон, в известном смысле самозванцы, несмотря на стоящие за нами вереницы именитых предков. Упирается эта вереница в изначальное самозванство на волне европейского вмешательства, — тем временем вещал граф.

— Вы не только самозванец, вы ещё и мошенник, — лукаво склонил голову господин Пржеславский. — Если уж пускаться в генеалогические изыскания, придётся вспомнить, что исконно росская знать существует — потомки воевод времён первой экспансии Империи. Многие из них преспокойно получили титулы нового образца от европейских просветителей. Не занимались бы вы этими подтасовками, граф. На любой факт найдётся опровержение или уточнение, которое всё испортит. Истлевшими летописями ничего не докажешь, поскольку доказать ими можно всё — что вашу правоту, что не вашу.