Нежный бар

Я решил провести последние выходные в должности копировщика, съездив в гости к университетским друзьям из Нью-Хейвена. Когда я садился на поезд рано утром в субботу, у меня все еще кружилась голова от пирушки в «Пабликанах». Мне было грустно, когда поезд остановился в родном городе Сидни, но с этой грустью я мог справиться. У нас обоих все складывалось прекрасно. Мы шли разными дорогами и одновременно достигли разных мест назначения, каждый своего. Все логично. Что ни случается, все к лучшему. Если бы я страдал по Сидни и все последние три года сражался бы за то, чтобы отвоевать ее у парня из трастового фонда, мне бы не хватило сил стать корреспондентом «Таймс». Но все равно я думал о том, как она, с высокой прической из светлых волос, наверное, хорошо смотрелась в церкви, когда парень из трастового фонда поднял ее вуаль. Я даже представить не мог, насколько болезненнее были бы эти видения, если бы до моего собственного счастливого дня меня не отделяло всего несколько часов.

Перед тем как встретиться со старыми приятелями в Йеле, я навестил своего самого старинного и верного друга — раскидистый вяз. Я сел под деревом со стаканчиком кофе и стал думать о том, какой путь я проделал. Я походил по студенческому городку, останавливаясь у каждой скамейки, у каждого камня, где мучился отчаянием, будучи студентом. Я посетил дворы и переулки, где мы с Сидни смеялись, целовались или строили планы на будущее. Я послушал колокола на башне Харкнесс, пообедал в своем старом книжном магазине-кафе и почувствовал себя более благодарным, более живым, чем в тот день, когда я окончил университет, потому что мой сегодняшний выпуск, переход из копировщика в корреспонденты, был куда б о льшим чудом.

Утром во вторник я предстал перед секретаршей редактора ровно в девять утра. Она сделала мне знак подождать, потом пошла в кабинет редактора. Тот говорил по телефону. Я увидел, как она показала на меня. Редактор улыбнулся и махнул мне рукой: «Проходи, проходи».

Он указал на стул напротив стола. «Международный звонок», — прошептал он, показывая на телефон. Я сел.

Главный редактор программы тренинга был бывшим военным корреспондентом. На его умудренном опытом лице отразились многолетние скитания по миру. Он наполовину облысел, но остатки русых волос по периметру головы были достаточно густыми. Его загорелая лысина казалась шикарной, ей хотелось завидовать. Костюм был сшит на заказ — в Лондоне, без сомнения, — а ботинки на шнурках шоколадно-коричневого цвета явно сделаны вручную в Италии. Кто-то говорил мне, что этот редактор много лет покупает ботинки у одного и того же сапожника. «Интересно, правда ли это?» — подумал я. Еще я слышал о его романе с известной своей распутностью кинозвездой и о его глубоком разочаровании, когда позднее он обнаружил, что грудь у нее искусственная.

Повесив трубку, редактор сложил руки на столе и спросил, как я провел праздничные выходные. Я рассказал ему, что ездил в Йель.

— Я и забыл, что вы из Йеля.

— Да, — подтвердил я.

Он снова улыбнулся. Улыбка почти как у Стива. Я тоже улыбнулся.

— Ну что ж, — начал он. — Как вы, наверное, уже догадались, редакторы тщательно изучили ваши работы — и они потрясающие. Честное слово, некоторые из материалов, которые вы написали для нас, действительно выдающиеся. Поэтому жаль, что у меня нет для вас лучшей новости. Как вы знаете, когда собирается комиссия, чтобы обсудить новичка, некоторые редакторы его поддерживают, некоторые нет. Проводится голосование. Я не имею права сказать, кто как проголосовал и почему. Но боюсь, что по результатам голосования я не могу предложить вам позицию корреспондента.

— Понимаю.

— Мы считаем, что вам нужно больше опыта. Больше зрелости. Возможно, в менее крупной газете, где вы сможете учиться и расти.

Он ничего не сказал про горящие крендели и неправильное написание фамилии Келли. Он не упомянул мою нестабильную производительность труда, не вспомнил мое письмо «Простите, что я такой идиот». Он был образцом сочувствия и такта. Он подчеркнул, что я могу оставаться в «Таймс» так долго, как пожелаю. Однако, если я решу уйти, если я хочу приобрести настоящий писательский опыт, который можно приобрести только путем ежедневного написания статей в режиме жестких сроков, «Таймс», конечно, поймет, и редакторы пожелают мне удачи и отпустят меня с блестящими рекомендательными письмами.

Как глупо и самонадеянно с моей стороны было думать, что у меня достаточно квалификации, чтобы стать корреспондентом «Таймс»! Мне необходим был опыт, даже больше опыта, чем он думал. Я поблагодарил редактора за уделенное мне время и потянулся через стол, чтобы пожать ему руку. Я обратил внимание на его длинные наманикюренные пальцы, гладкую и приятную на ощупь кожу. Это были руки концертирующего пианиста, волшебника или хирурга. Руки солидного мужчины, в отличие от моих — с заусенцами и табачными пятнами на пальцах. Мои были руками мальчишки. Его руки печатали срочные репортажи из зон военных действий и ласкали грудь кинозвезды. Мои же совершали ужасные ошибки, допускали нелепые опечатки и регулярно превращались в когти, когда на меня находило творческое оцепенение. Жаль, что мы не могли поменяться руками на денек. И волосами. Потом я стал презирать себя за такое желание. Этот человек только что сказал мне, что я не гожусь в корреспонденты, но все равно продолжал мне нравиться, и я желал поменяться с ним частями тела. Когда он говорил мне какие-то последние ободряющие слова, я не слушал. Я говорил себе: «Разозлись!» Нужно было накричать на редактора или стукнуть его. Джо Ди повалил бы этого парня прямо на стол ногами вперед. Джо Ди схватил бы этого редактора за волосы, за эту блестящую шелковую прядь — сколько же он тратит на бальзам для волос? — и повозил бы его мордой по столу. Жаль, что я не Джо Ди.

Несколько часов я ходил по Манхэттену, пытаясь сосредоточиться. В конце концов я позвонил матери из бара на Пенн-стейшн. Она сказала, что гордится тем, что я не сдаюсь.

— Почему бы тебе не приехать в Аризону? — предложила она. — Начнешь все заново.

— Я иду в «Пабликаны».

— Я имею в виду в будущем.

Но «Пабликаны» на тот момент были моим единственным обозримым будущим.

40

СЕКРЕТАРЬ

Я взял в «Таймс» неделю выходных и заперся у себя в квартире. Выходил я дважды в день — позавтракать в греческом ресторане Луи и в сумерках отправиться в «Пабликаны». Остальное время я сидел в трусах, пил пиво и смотрел старые фильмы с Кэри Грантом по черно-белому портативному телевизору. Никогда я не был так благодарен за свои две комнаты над рестораном. Я больше ничего не имел против шума и того, что Далтон приходит вздремнуть на моей кровати, когда меня нет дома. При всех ее недостатках эта квартира была моим домом, поэтому для меня стало тяжелым ударом, когда Дан и Далтон сообщили мне, что расширяют свою практику и им понадобится больше места. Взяв в качестве платы несколько книг, Боб Полицейский помог мне переехать обратно к дедушке.

Дом был переполнен — тетя Рут и двоюродные сестры снова жили там, — но я сказал себе, что все не так плохо. Я сэкономлю деньги на аренде. Буду в нескольких шагах от «Пабликанов». Смогу чаще встречаться с Макграу, который на лето приедет из Небраски. Мы снова будем спать в одной комнате.

Самое приятное заключалось в том, что Макграу наконец-то мог официально пить спиртные напитки. Законодательство штата Нью-Йорк сделало все возможное, чтобы держать Макграу подальше от «Пабликанов», поднимая планку минимального возраста, с которого разрешается потребление алкоголя, каждый раз, когда приближался его очередной день рождения. Но в 1989 году законодатели остановились на возрасте двадцать один год, позволив Макграу, которому только что исполнился двадцать один, спокойно приходить в бар. В его первый же вечер дома, через неделю после того, как я снова переехал к дедушке, мы понеслись в бар, съев перед этим одну из желеобразных бабушкиных запеканок и побрызгавшись одеколоном. Я придержал дверь для Макграу.