Правда

— А! — радостно сказал Дзержинский, пробежав ее глазами. («Право же, мне несказанно везет, — подумал он, — судьба, как всегда, на моей стороне».) — Я уверен, он хотел написать «Екатеринбург». Но к нему ворвался Кржижановский, и он отвлекся. Вы уж его не тревожьте. Он очень занят этой своей электрификацией.

— Екатеринбург? Вы так думаете?

— Да, он при мне говорил неоднократно, что Урал — самое подходящее для них место. Там красивейшая природа и умеренный климат. Кстати, и Михаила Романова надо бы отправить на Урал, поближе к брату, чтоб они могли навещать друг друга. Например, в Пермь.

— Спасибо за совет, — обрадовался Свердлов. — Я так и сделаю.

Когда Ленин узнал, куда Свердлов отправил его родственников, он сперва разозлился ужасно и едва не прогнал Свердлова с должности председателя ВЦИК. Но потом подумал, что в этом была и его вина. Надо было докончить записку и вообще быть внимательнее в государственных делах. В конце концов, пусть Романовы покамест поживут на Урале, а потом... И он опять закрутился в вихре предотъездных дел.

А дел было много; у него, непривычного к государственному управлению, просто голова пухла от них. Нужно было принимать послов, печников и прочие делегации, издавать декреты, проводить совещания и заседания, разбирать бесконечные жалобы и кляузы своих подчиненных друг на друга и при этом успевать как-то заботиться о подданных. Но он пока не успевал, утешая себя опять же тем, что все трудности — временные, происходящие от неопытности. Вообще роль председателя Совнаркома, так радовавшая поначалу, теперь угнетала его все больше. «Что ж, такова участь всех начинающих правителей. Тяжела ты, шапка Мономаха!» — думал он. Одна лишь электрификация радовала его. Там, на чертежах и схемах, все было красиво, чисто и ясно. А в жизни все было грязно и неуютно. Авось в Москве будет лучше.

Поздним вечером накануне отъезда он сидел он в своем кабинете. Только что от него ушла большая делегация пензенских крестьян. Они принесли ему самогону, сала и яиц, и были очень дружелюбны и почтительны — он с трудом уговорил их не валиться на колени всякий раз, как он глядел на них, — но от них дурно пахло, и лаптями они нанесли огромные комья грязи и навоза. «На новом месте надо будет и порядки завести новые. Должны же соблюдаться какие-то приличия. Николай небось никого в лаптях к себе не пускал, и даже Петр Великий не пускал». Владимир Ильич отворил окно, чтобы проветрить. Мартовский воздух был холоден. Тогда он вышел из кабинета и стал бродить по коридорам — ему было грустно и хотелось поговорить с каким-нибудь прилично одетым и хорошо пахнущим человеком. Он ткнулся было к Свердлову, но тот сидел с молодым талантливым Бухариным, и оба они были по уши заняты какими-то чрезвычайно сложными экономическими выкладками. Бухарин был милейший парень, и они с Владимиром Ильичом бухали не раз, но сейчас Бухарину было не до Председателя Совнаркома. И Ленин побрел дальше...

У кабинета с табличкой «Троцкий» он остановился. Странно, но ему иногда казалось, что если подкрасться к этому пустому кабинету незаметно и резко распахнуть дверь, то обнаружится, что за столом кто-то сидит... Он не решился заглянуть туда. Он только отвинтил табличку и положил ее в карман. Ведь в Москве у Троцкого тоже должен быть кабинет. Зачем же тратиться на новую табличку?

Печальный и неприкаянный, он спустился в подвал, но там Дзержинский и Зиновьев, оба затянутые с ног до головы в черную кожу, в высоких сапогах, с хлыстами в руках допрашивали какого-то буржуя, подвешенного за руки и ноги к потолку. Ленин поморщился и скорей ушел прочь. Он не мог этого видеть, хотя понимал, что буржуи ему враги и с ними надо как-то бороться. Тяжела, ой как тяжела была шапка Мономаха!

На новом месте все шло ничуть не лучше — в немалой степени из-за евреев. Ильич давно знал, что дела с ними можно делать только до определенного момента, и теперь этот момент, казалось, настал. Со всех окраин в Москву полезли молодые и не очень молодые аборигены местечек, стремясь занять хоть какой-нибудь пост при большевиках. Их мало волновало, что их оставшихся в местечках родичей беспорядочно и беспощадно резали всяческие атаманы; чем больше резали, тем больше они лезли, и чем больше лезли, тем больше резали. В столице все устраивались в разных учреждениях, которые что-то контролировали и распределяли, и чем меньше оставалось вещей, поддающихся контролю и распределению, тем больше объявлялось таких учреждений. Даже к Каменеву с Зиновьевым потянулись какие-то родственники из местечек, и те устраивали их, не в силах отказать — всякий знает, какими навязчивыми бывают еврейские родственники... Бывалые большевизаны, с которыми столько было выпито в цюрихских пивных, как-то сразу отдалились от своих русских товарищей, и у них завелись свои тайны. Теперь какой-нибудь Ларин, он же Лурье, запросто мог захлопнуть дверь перед носом зашедшего на огонек Ленина, оправдываясь через цепочку:

— Уж извините, Ильич... Товарищ из провинции... особая секретность...

Из под контроля начал выходить даже придуманный Троцкий. Уже многие говорили Ленину, что видели его на митингах:

— Чернявый такой, с бородкой, в пенсне... Говорит как пишет, толпу с двух слов заговаривает так, что она в колонны строится и идет, куда он скажет... Просто волшебник... И решительный такой — через слово у него «расстрелять».

Ленин удивился. У большевиков было немало ораторов, которые быстро убеждали построенных в колонны людей рассыпаться в толпу и кинуться грабить. С обратной реакцией он сталкивался впервые. Кем же был этот загадочный Троцкий? Сопоставив приметы, он понял наконец, о ком идет речь, и однажды после заседания Совнаркома припер Свердлова к стенке. Тот запирался недолго:

— Да, Ильич, я взял на себя эту роль, — с достоинством признался он, сняв пенсне и протирая его бархоткой. — Моя фамилия ничего не значит для масс, а за Троцким могут пойти многие.

— И куда же, батенька, вы хотите их вести? — осведомился Ленин, глядя на своего тихого, безотказного секретаря, за которым никогда раньше не замечалось ораторских талантов. Свердлов как-то изменился и даже, казалось, стал выше ростом; лицо его пылало вдохновением, черные глаза отливали сталью. На нем была кожаная куртка авиатора, входившая в моду — под Гатчиной чекисты нашли склад с большим запасом курток и тут же в них поголовно оделись. Авиаторам они все равно были ни к чему, поскольку революционные массы растащили все самолеты на дрова.

— К победе социализма во всем мире, разумеется, — хладнокровно ответил Яков Михайлович.

— Да бросьте! Мир от этого социализма побежит, как чорт от ладана, когда получше разглядит, что у нас творится. Война, разруха, людям жрать нечего.

— А вас так волнует, что эти люди будут жрать? — Свердлов чуть понизил голос, в котором появились заговорщические нотки. — Слушайте, Ильич, вы же умный человек. Я вас всегда держал за одного из наших. Если бы возле вас не терлись эти личности... Луначарский, Богданов, этот ужасный Дзержинский...

— Простите, Яша, кого это «наших»? Евреев, что ли?

— Я долго присматривался к вам, — воскликнул Свердлов, и Ленин опять удивился: чего это его прорвало? Похоже, опять виновато то неизъяснимое доверие, какое он внушал людям. — Ваша деловая сметка, ум, чувство юмора... Я не мог ошибиться. Вы принадлежите к избранному народу!

— Ну, положим... — осторожно проговорил Ильич. Он еще не знал, какие последствия может иметь этот разговор. Дела оборачивались так паршиво, что впереди вновь маячила эмиграция, а в ней поддержка вездесущего еврейства была бы весьма как кстати.

— Я так и знал! — Свердлов даже слегка подпрыгнул, и Ильичу показалось, что он готов тут же на кремлевском паркете сплясать «семь сорок». — Вы будете с нами в той великой борьбе, что идет сейчас!

— Конечно, с вами, — Ильич продолжал осторожничать. — Диктатура пролетариата и все такое...

— Ай, оставьте эти сказочки для дураков, — Свердлов лукаво усмехнулся. — Мы-то знаем, чья это будет диктатура. Поклянитесь, что будете молчать до поры до времени, и я открою вам величайшую тайну. О ней знают только наши, — он сделал упор на последнем слове, и Ильичу стало любопытно, хотя весь поворот беседы ему решительно не нравился.