Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан

Скромная старая дева за нашим столом не притронулась к ананасу. Она сразу отнесла его коричневой монахине. Та обрадованно поблагодарила и сейчас же принялась за него. Супруги, сидевшие напротив меня, зашептались. Я понял, что и они собирались предложить монахине ананас, но теперь это было излишним. Оба стали жадно вычерпывать ложечками сок, а потом даже выскребать ананасовую чашу.

Садовский наклонился ко мне и шепотом сообщил, что этот маленький толстенький — знаменитый польский певец. Он был на гастролях в Бразилии, в Рио и Сан-Паулу. Садовский был на его концерте в Рио. Вся польская колония плакала. Он пел не современные песни, от которых сердце разрывается, а старинные, от которых душа тает, и еще недавно положенные на музыку стихи Норвида. Знаю ли я их?

— Нет. Никогда не слышал.

— Какая жалость! Даже я их знаю, хоть я всего-навсего электрик. Наш пароход носит его имя. Ну, а Джозефа Конрада — его-то вы знаете?

Я не решился еще раз сказать: нет, у нас, мол, в ГДР, эти писатели не очень-то известны, быстро сообразив, что читаю я мало и потому мог просто не слышать о них. Я ответил:

— Да, конечно.

— Многие думают, — сказал Садовский, — что Конрад англичанин. Но он был поляк. А в Англию переселился, чтобы стать моряком.

Я спросил: «Почему?», ибо в невежестве своем полагал, что этот Конрад, как многие другие, покинул свою страну, чтобы перебраться на Запад. Но Садовский продолжал:

— Джозеф Конрад помешался на кораблях. В те времена у Польши не было выхода к морю. Однажды, путешествуя с домашним учителем, он увидел море, впервые познакомился с моряками и сразу понял, какую профессию изберет. Всю свою жизнь, на борту корабля и на суше, он писал романы, действие которых разворачивалось на море. Но никогда не переставал любить Польшу, хотя и жил в Англии.

Я твердо решил, что, как приеду, куплю какую-нибудь книгу Джозефа Конрада, если только его действительно у нас издают.

Садовский сказал:

— Джозеф Конрад был бы теперь совершенно счастлив, потому что нам принадлежит немалое морское пространство.

Я подумал: «Удивительно, как гордится Садовский своим морским пространством. А сам столько лет колебался, возвращаться в Польшу или нет».

После обеда я пошел к себе в каюту. Мой сосед — он обедал неподалеку от меня — лежал сейчас на койке и разглядывал меня весьма неприветливо. Мое появление пришлось ему явно не по вкусу. За столом все были дружелюбны, а на его злом, застывшем лице я читал: все равно, откуда ты, из Ростока или из Франкфурта-на-Майне, ты убивал моих братьев. Я не умею говорить по-польски, да и не мог так, с бухты-барахты сказать ему, что моего отца нацисты убили в концентрационном лагере, а сам я во время войны был ребенком и Польши никогда не видел. Попытаться объяснить, почему я плыву на польском судне, значило затеять бесконечный, ни к чему не ведущий разговор.

Он продолжал сердито глядеть на меня, поэтому я скоро вышел на палубу. Вдали еще смутно виднелся берег. Мой молодой спутник Эрнст Трибель стоял на том же самом месте, где я встретил его утром. Наперекор своим словам о прощании он неотрывно всматривался в полоску берега, вернее, в дымку тумана. Над нами кружились чайки или бог знает как зовут здесь морских птиц. Они еще могли улететь обратно к берегу.

— Вы были на промышленной выставке в Сан-Паулу?

— Нет, не хватило времени. Нужно было провести срочный ремонт в Риу-Гранди-ду-Сул. Сюда я летел, потому что ужасно спешил. А теперь возвращаюсь на польском судне, по счастливой случайности оно отправлялось в удобное мне время.

— Вот оно что! А у меня все сложилось иначе.

— Конечно, у всех все складывается по-разному.

— Да нет, у меня совсем особые обстоятельства.

— Каждому кажется, что у него все особое.

— Бывают обстоятельства исключительные. Вот как у меня. Я едва смог это вынести. Сейчас, когда я думаю, какими тихими будут ближайшие недели, мне кажется, эта странная история окончится навсегда. Может окончиться, но я в этом еще не уверен. Не знаю даже, нужно ли, чтобы она кончилась навсегда. Я имею в виду воспоминания…

— Как вы думаете, все эти птицы летят домой?

— Все, я знаю. Это моя третья поездка. Впервые я плыл в Бразилию маленьким мальчиком с родителями на пароходе линии Северогерманского Ллойда. Два года назад плавал из Гданьска в Сантус. А сейчас мог бы вернуться самолетом, но опять пришлось плыть. Наверно, в последний раз…

— Ну, этого никогда нельзя утверждать. Я, например, не взялся бы. Если моему предприятию снова понадобится выполнить какие-нибудь работы… И с вами может так случиться.

Мне показалось, что молодому человеку именно сейчас необходимо выговориться.

— Первый раз мы уехали незадолго до «Кристальной ночи», если вы знаете, что это такое.

— Да, да, конечно. Мы проходили в школе. Что-то страшное для евреев.

Я был доволен, что на сей раз сумел ответить быстрее, чем на вопрос Садовского о Джозефе Конраде.

— Мой отец не еврей, — сказал Трибель. — Но он боялся, что мою мать разлучат с ним. Он ее очень любил. К счастью, брат матери жил тогда уже в Рио и прислал нам визы и билеты.

— Ваша мать была красива?

— Пожалуй, впервые я увидел ее по-настоящему, когда отец окончательно решил уехать. Она была похожа на девушек и женщин из «Тысячи и одной ночи». И я вдруг понял, почему отец ради нее готов забраться так далеко. Но его любовь выражалась не только в этом. Любовь всегда прячется глубоко в человеческом сердце. И все же связана с чем-то зримым. Это самое странное в любви. Вы меня понимаете?

— Чайки все еще здесь, а ведь берега уже совсем не видно.

— Может быть, они прилетели с большого острова Фернанду-да-Кунья. Ночью мы проплывем мимо него. На этом острове бразильцы держат заключенных…

В эту минуту к нам сбежал по лестнице веселый молодой человек. Трибель представил его:

— Гюнтер Барч. Мой сосед по столу.

Молодой человек, радостный и стремительный, позвал нас с Трибелем:

— Скорее наверх. На экране уже виден остров.

Пассажиры выстроились в очередь. Певец, Садовский, мой мрачный сосед по каюте, монахиня, нянька в голубой шапочке, консульша с детьми и еще несколько человек. Их я не знал. А теперь подошли еще Гюнтер Барч, Трибель и я. Один из моряков, настроив радар, давал объяснения на польском языке. И пассажиры по очереди разглядывали зубчатое пятно на блестящем стекле экрана.

Я никогда до сих пор не видел радара. Знал только, что кто-то постоянно смотрит в него, чтобы судно не наткнулось на скалу или остров.

Садовский рассказывал:

— Несчастье с тем итальянским пароходом случилось потому, что айсберг оказался слишком близко, повернуть судно было уже поздно. Капитана навсегда лишили права занимать эту должность, хотя больше был виноват помощник. Он отошел от радара и сидел у радиста. Кто бы мог подумать, что айсберг дойдет до этих широт. Все выяснилось только на суде.

Поглядев на зубчатое пятно на светлом фоне экрана, мы с Трибелем спустились вниз. Вскоре из вечернего тумана выплыл настоящий остров. После ужина мы проходили вдоль прибрежных скал. Мне казалось, что остров то ускользает от нас, то гонится за нами. В горах мелькали огоньки.

Наступала ночь. В каюте было душно, и часа через два я снова вышел на палубу. Трибель стоял на старом месте, словно и не уходил никуда. Я поглядел на него. Он всматривался в последний, почти уже исчезнувший мыс острова. Всматривался, казалось, с болью.

— Последний клочок Америки, — сказал он и добавил мягко, как говорят больному ребенку, но обращаясь к самому себе: — Когда увидим маяк Бретани, будет уже Европа. А между ними лежит океан. Три недели пути.

Мне показалось, что эти три свободные недели теперь уже не так его вдохновляют, и спросил, чтобы отвлечь его от гнетущих мыслей:

— Когда вы первый раз плыли в Рио, вы тоже проплывали мимо этого острова?

Он ответил устало:

— Наверно. Я был ребенком и не запомнил. Пароход был набит эмигрантами. Отец и мать все время взволнованно говорили о чем-то, утешая друг друга. Они просто не могли осмыслить наш отъезд. В каюте нас было четверо. Кроме нашей семьи, там ехал еще мальчик постарше меня. Он научил меня играть в шахматы.