Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина

— Молчишь? Знаю, что ты рядом, а молчишь. Показаться не хочешь. А ведь я тебя видел, Лизонька! И не один раз видел. Как ты ни пряталась, меня не проведешь! Видел я тебя и в Василисиной избе, и у родничка. Спасибо тебе, Лизавета Васильевна, что Коня нашего стережешь! Бог тебя за это наградит!

Утро было безветренное, ни одна травинка не колыхалась, березовая посадка, примыкавшая к кладбищу, почтительно замерла перед этой сценой, и даже птицы молчали, несмотря на теплый радостный день. Казалось, вся природа, затаив дыхание, слушает пастуха.

— А может, Он для того и оставил тебя, Лизонька? — как-то неуверенно спросил Воробьев. — Может, ты великомученица? Это ж какая мука — после смерти на земле жить! Подумать страшно!

Воробьев стыдливо потупился.

— Я, Лизавета Васильевна, теперь больше божественные книги читаю. Мне их Петр Чикомасов дает. И узнал я из них, Лиза, сколько на Руси жен-великомучениц было. Ой, сколько! А мы всё: бабы, бабы! Дуры, мол. А выходит, дураки-то мы. Эх, знал бы я о том, когда ты еще живой была! Да я бы молился на тебя! Я сейчас на тебя и молюсь. Петька запрещает, говорит, что я не на тебя, а за тебя молиться должен. Я все равно молюсь. Вроде святой ты для меня. А я так думаю, что святая ты и есть! — Воробьев стукнул кулаком по березовой скамье, словно вогнал невидимый гвоздь.

— Покажись, Лизонька! — тихо попросил он. — Поговори со мной! Присох я к тебе, как эта смола на кресте. Попробуешь оторвать, только размажешь. Нет меня без тебя, Лизонька, совсем нет! И не сдохну я, пока с тобой не поговорю! А не то…

Голубые глаза Воробья угрожающе сузились.

— А не то руки на себя наложу! Петька сказал, самоубийц не отпевают. А раз не отпевают, стану я мыкаться по земле, как ты. По пятам за тобой ходить буду. Следы ножек твоих целовать. Надоем тебе хуже смерти…

Воробьев вдруг заплакал и плакал долго, стонал, вскрикивал что-то грудным голосом, как баба, побитая мужем. Из степенного мужичка, решившего провести выходной день в тверезом виде, он превратился в жалкое, обиженное существо неизвестного пола, в котором было даже что-то противное. Но если бы кто-то заглянул в его закрытое ладонями лицо, он с изумлением обнаружил бы, что Воробьев не плачет, а только прикидывается и при этом зорко посматривает сквозь неплотно сжатые пальцы на могилу и крест.

Наконец он затих и отнял руки от лица. Встал, одернул старый, но еще крепкий пиджачок, выпустил поверх него уголки воротничка белой сорочки и откашлялся.

— Значит так, Лизавета свет Васильевна. Не желаете показаться, и не желайте. С жизнью своей ради вас я расставаться не стану, а только знайте, что как вы при жизни своей сердце мне на куски разрывали, так и теперь мучаете. И этого, между прочим, Лизавета свет Васильевна, Бог вам не простит. Шпионить за вами я больше не буду. А может так быть, что и увидите вы меня здесь не раньше, чем через пять лет. Потому как иду я ради вас на государственное преступление. На поджог социалистической собственности. Прощайте…

По-военному коротко отдав могиле поклон, Воробьев повернулся и пошагал к пролому в кладбищенской ограде.

Через два часа он подъехал на мотоцикле к малютовской «стекляшке», купил бутылку самой дешевой водки и попросил продавщицу присмотреть за транспортом. Еще через два часа все малютовцы высыпали на улицы: жарко горел краеведческий музей. Он полыхал неестественно мощно, выбрасывая снопы черного вонючего дыма, словно подожженная нефтяная скважина. Ни пожарные, ни прибежавшие на место события мужики с бабами не могли даже подойти поближе, таким чудовищным жаром несло от пламени. Музей сгорел быстро, чудом не тронув огнем главный барский дом — только слегка закоптились его старые каменные стены…

Хотел бежать на пожар и Петр Чикомасов, но отец Тихон властным жестом его остановил.

— Сгорит ведь! — удивленно воскликнул Петр Иванович.

— Пускай сгорит, — странно улыбнулся старец. — Это я Геннадия попросил.

— Вы?! — изумился священник. — Но зачем?!

— Не твоего ума дело.

Петр Иванович руками развел. А старец, стоя возле окна и глядя на зарево пожара, хитро улыбался.

— Ну что, получил, змееныш? — говорил он. — Огнем твои кладки выжигать будем! Добро пожаловать на пепелище, Родион, сын мой блудный!

Глава двадцать пятая

Одурачил!

— Лиза! — робким, не свойственным ему голосом позвал Недошивин. — Ты правда здесь?

Сильно зашумел ветер. Вершины берез нагнулись, словно хотели схватить ветвями полковника, поднять его в воздух и швырнуть на землю с такой силой, чтобы вышибло из него дух. Туча ворон закружила над кладбищем: казалось, сейчас ринутся на Недошивина и забьют черными крылами насмерть.

Никогда еще ему не было так жутко! Но, собрав остатки воли, он снова спросил:

— Лиза, здесь ты или нет?

И тотчас буря стихла. Вороны вернулись на свои места. Но от этого Недошивину стало еще страшнее. Он окончательно понял, что Вирский прав. Призрак Лизы существует. И еще он понял: здешние места, вся природа здешняя — вся против него.

Плевать! Красный Конь — еще не вся Россия.

— Лиза, последний раз спрашиваю: ты здесь?

— Здесь она, полковник, — услышал он хриплый мужской голос.

Недошивин повернулся. Внешне он был спокоен, даже расслаблен… Однако вся его энергия была собрана в единый кулак.

Сзади стоял Геннадий Воробьев в засаленном ватничке, старых кирзовых сапогах. В руке он держал кнутовище, кнут волочился по земле до самой кладбищенской ограды.

— Сильное оружие! — засмеялся Недошивин. — Не покажешь, как действует?

Свистнул кнут, обернул полковника за ноги, и через секунду он лежал на земле возле кирзачей Воробья. Недошивин хотел вскочить, но пастух больно наступил ему ногой на руку, да с такой силой, что полковник понял: дернется, и перелом правой руки обеспечен. Конечно, он справился бы с Воробьем и левой. Но вместо этого засмеялся.

— А ты, Гена, оказывается не пастух, а ковбой!

Воробей ухмыльнулся, оскалив прокуренные зубы.

— Я не ковбой, я русский пастух. Ваши ковбои супротив наших пастухов что плотник супротив столяра.

— Почему — наши? — спросил Недошивин, вставая с земли и растирая пострадавшую руку. — Я тоже русский.

— Ну, хорошо, — не стал спорить Воробей, — вот и давай поговорим как два русских человека. Ты зачем сюда пришел? Снова воду мутить? Мало тебе смерти Лизы, ты душу ее сгубить хочешь?

— Подслушивал? — спросил Недошивин.

— Конечно, — спокойно согласился Геннадий, — а ты думал?

— Присядем, — предложил Платон Платонович, указывая на березовую скамью. — В ногах правды нет.

— Присядем, — с угрозой ответил Воробей и достал из кармана ватника бутылку водки стекла сомнительного зеленого цвета и такой формы, в которую обычно разливают лимонад.

— Это же отрава, — укоризненно сказал Недошивин. — Погоди, вернется мой шофер, у него в бардачке кое-что получше есть.

— Щас! — огрызнулся Геннадий. — Это вы там, в своих бардачках, держите отраву для неугодных клиентов.

— Закусить-то есть? — растерянно спросил Недошивин, ладонью отгоняя от носа вонючий дух паленой водки.

— Обижаешь, начальник! — развеселился Воробей, как веселился всегда, когда предстояла выпивка.

Из другого кармана он достал пучок черемши, два крутых яйца, помятые, с осыпавшейся кожурой, и газетный сверток с чудесно пахнувшим копченым салом.

— Сала и черемши побольше, — попросил Недошивин. — А то не проглочу, ей-богу…

Выпили. Помолчали.

— Понимаешь, какое дело, Воробушек, — начал полковник, когда отдышался. — Проблема в том, что ты труп. Скоро рядом с Максимычем будешь лежать. Потому что подслушивать нехорошо.

Воробей не удивился. Еще выпили. Еще помолчали.

— Напугал, — наконец сказал Воробьев. — Это я и без тебя знаю. Все, кто про твое злодейство узнает, считай, трупы. Хорошая у тебя служба, полковник! Служу Советскому Союзу! Или — как там? Демократической России!