Лёлита или роман про Ё

Думаю, что-то навроде стряслось и с нами.

Разлучать Тимку было катастрофически не с кем: в отличие от меня, у парня не имелось даже прошлого. Благодаря чему он был лёгкой и автоматически неинтересной добычей. Хоть и звучит это гадко. И совершенно наивно — ввиду намечающейся общественной формации вышеупомянутой атрибутики успешного альянса и я дать не мог.

Я рыбу-то вон с горем пополам…

Однако надо же было как-то объяснить себе, почему в лесу не я, а Тим. Вот я и объяснил.

Другое дело — кровь.

Наше родство превращало все эти вопли в тьфу и растереть: дочь же почти!

Правда, если уж рассуждать отвлечённо и сугубо теоретически — то и у этого табу своя история и свои причины. Далёкие предки не находили в житии с единоутробницами, а тем более с единокровницами ничего противоестественного. И отдавать сестёр, матерей и прочих родственниц в жёны соседям начали из резонов не евгенических, а чисто деловых, и долгие тысячи лет этот способ братания оставался единственно действенным. А натабуировали уже потом. И то не жёстко: как только нужда в своячестве с соседями отпадала, на предрассудок забивали. Фараонов будем вспоминать? Или европейские монаршьи дома, представлявшие с

определённых пор настолько одну семью, что какую невесту ни выбери — плюс-минус кузина…

И ведь никогошеньки это особенно не смущало. Включая святой престол со святейшим синодом. Интересно даже: а у них вообще когда-нибудь голова на сей счёт болела? Ну, хоть вполовину от моего?..

Ибо когда Лёлька забиралась под одеяло, нутро моё кровоточило даже от несовершённого святотатства. Как бы авансом. Даже несмотря на то, что демонам — если демоны есть — не было надо мною власти, а утром наступало утро, и день целый нам снова было друг не до друга. И так шло до тех пор, пока я не заточил последний карандаш…

7. Режим: гуляем и дрожим

Роман, ребята, не книжка. Роман — аттестат зрелости. Причём не только авторской — всего общества. Отчего романов не может быть много практически по определению. Это крысы плодятся шустро, слоны — неторопливо. За всю историю человечеством создано не больше полусотни шедевров, которые не стыдно поставить рядом с Дон-Кихотом.

Один, ну, два, много — три на эпоху.

Мне взбрендило, что о моей напишу я.

Просто: роман. Без названия. Библия же вон — просто, вот и у меня так будет. Человек звучит гордо, роман — исчерпывающе. А название — к чему? Может быть, потом, само как-нибудь… С названием ведь как со знаменем победы: победил — вешай. Но сперва победи.

В победе я не сомневался и мирно сушил порох да оттачивал штык, когда с полей битв стали приходить дурные вести: все вокруг, начиная с модных стряпчих и заканчивая отставными милиционершами, давно уже пишут и издают, и не что-нибудь, а именно романы.

Которые, оказывается, ещё и нарасхват…

Э! — вскричал я про себя в растерянности. — Вы чего? Чего читаете-то? А ну-ка бросьте! Это же нельзя! Это ж… — Тебя не спросили, молча же отповедали всеядные массы. Гарри Поттер — хорошо! И Фандорин — хорошо. А Коэльо с этим, как его… вообще класс. Ты-то когда ещё чего-нибудь наваяешь, а его, может, и в рот будет не взять. И в подтверждение готовности питаться падалью демонстративно зашуршали Дэном Брауном…

Я воспринял это как личную трагедию. Как коллективное предательство.

Как, честное слово, пощёчину всей мировой литературе в моём утончённом лице.

Что же касаемо лихоимцев от пера — ну как это вообще можно? — Чехов умер, на роман не отважась, а эти по три-четыре в год пекут. Умник им, вишь, какой-то из телевизора объяснил, что ритмы жизни поменялись и писать надо как эсэмэсить — рублено и по делу: эй, чмоки:) лю тя — спа)) — зайди в скайп тема есть — не ща влом бос достал — не косячь — сам не козли — ну и нефиг(чмоки? — ага… И зачем, спрашивается, сто пятьдесят слов, когда можно одной скобочкой? Главное — в какую сторону её развернуть. Ритмы же, ритмы(((

И почалось. Сначала романами стали называть толстые повести, за ними толстые рассказы, следом вообще всё, что на бумаге и не в рифму.

Спору нет, сочинить изрядную новеллу ничуть не легче. Но повесть — она же миниатюрка. История отдельно взятого события. Потому и повесть — конкретно: о первой любви, о дружбе и недружбе, о настоящем, на худой конец, человеке… А роман — роман обо всём сразу. Это ж некий момент обоюдно нащупанной истины, незримая планка высоты, с которой начинается возможность одних высказываться, а других — слышать. Роман — как старое доброе университетское образование рядом с ПТУ парикмахеров — в довесок к профессии даёт и кое-какой опыт мировоззрения. Во всяком случае, кому нужно.

И не успел я сообразить, что так было всегда (Пушкин отстой, облегчим пароход современности и т. п.), как бац — и припечатало: читательская братия вместе с сонмом недобросовестных писак упразднилась. Разом и безвозвратно. Что косвенно подтвердило мою правоту, сколь бы мизантропски это теперь ни звучало.

И я понял: пора сесть и победить. И сел.

И только начал разгоняться, как на тебе: остаюсь без средств производства!

Это ведь как если бы вдруг выяснилось, что Лёлька недетоспособна! — и зачем тогда, спрашивается, затевать было?

Напряжёнка с бумагой зрела давно, но бумага — ладно. Тут я знал, как выкрутиться: переверну вверх ногами и начну сначала — между строчек, предельно убористым. В конце концов, главное всегда пишется между строк. Но карандаши-то зачем отбирать?

Конечно, не безвыходно. Голь, чем голей, тем хитрее. Челлини вон в каземате кирпич толок и щепочку вострил, а такую поэму нацарапал, что просто снимай шляпу и ешь, одно слово — ювелир.

И я представил, как Лёлька застаёт меня за приготовлением кирпичных чернил, и…

Нет: не согласится Лёлька спокойно взирать на такие ухищрения хотя бы и в жертву высокодуховности будущего потомства. Да и не видел я в Шиварихе ни одного кирпича. Деревянная она, что твои Кижи. Вот разве только…

В общем, отзавтракал я тем чёрным утром с тяжёлым сердцем и, чихнув, осведомился:

— А как леди посмотрит на предложение прогуляться?

Леди посмотрела насторожённо:

— Куда именно?

— В библиотеку, например…

В другой ситуации это прозвучало бы анекдотично. Но здесь и сейчас… Читальня, конечно, изба более-менее спокойная. Однако лапуля моя не только не подскочила до потолка — открыто закобенилась. Совсем как год назад: вот уж приспичило! да кто тебе сказал, что там этих ручек навалено? в прошлый же раз не нашёл…

— Ну, хочешь, я один быстренько смотаюсь.

Трюк был осмысленный и беспощадный, а потому безоткатный… Одного она не отпустит теперь и до сортира.

— Ну правда, Лёль, чего ты? — дожал я. — Встряхнёмся маленько, глядишь, и тебе чего подберём. Типа рецептов мадам Молоховец, да?

— Два! — огрызнулась она, и мы отправились.

И сразу же начались знаки.

Не успели шагнуть за калитку — из-за озера протяжно завыло.

Главное, никогда прежде не выло, а тут нате, скулят.

— Не Кобелина? — предположил я.

— Не знаю, — отрезала Лёлька, моё нытьё бесило её больше вытья из чащи.

— Может, вернулись?

— Ага. С коробкой с карандашами.

— Да кончай ты!

— А чего я? Идём же…

Идёт она… А мне вот чего-то уже расхотелось.

А тут ещё солнышко на храмине, когда поравнялись, закрутилось волчком — аж засвистело — без малейшего-то намёка на ветер. Ну всё, похоже, начинается.

— Нагулялись, — выдохнул я, обращаясь непонятно к кому. — Возвращаемся.

— Да какая теперь разница, — ответила Лёлька за всех сразу. — Теперь уж пополам.

Она снова была права: пойдём дальше, не пойдём — механизм запущен. Что-то где-то щёлкнуло и затикало, и здесь ли, в избе ли, дома ли — настигнет и рванёт. Преподлючее чувство. Пакостное.

«Минска» в огороде не было. Будто тою же ночью какой невидимый Бен Ганн уволок его и перепрятал, что ваши скелеты-указатели.

Эй, селянка, нам Ганн нужен?..

— Лёленька…