Давайте, девочки

Перебор и действительно был. С Августейшей.

Дело в том, что у Рыжюкаса стараниями друзей литовская фамилия «образовалась» только в конце жизни: его семья когда-то обрусела – из-за отца, который так любил советскую власть, и так отчаянно за нее сражался в Литве, что вынужден был отсидеть за это (поскитавшись по России) в советской тюрьме.

Ленка родилась при лагере под Красноярском, где ее отец вскоре умер, отбывая срок за то, что советскую власть в Литве ненавидел. За годы скитаний и их семья обрусела, но фамилию Ленка до замужества не меняла.

Перебор же в том, что девичья фамилия его школьной любви была… Августите. Ленка Августейшая – так они тогда ее и звали.

Надо бы ей об этом написать, подумал Рыжюкас, всегда придававший слишком большую роль символическим совпадениям.

Из окна больницы он смотрел на старый город. Изображение сдвинулось, он видел такое уже однажды на картине, куда художник собрал сразу все, отбросив перспективу.

Здесь, Рыжюкас, ты вырос.

Здесь была королева, ты ее потерял. Потом, приехав, ты почувствовал себя плохо, хотя вроде бы все у тебя было в порядке…

К счастью, жизнь устроена так, что нельзя безнаказанно терять, забывая и предавая. Это никому не позволено, как никому на самом деле не позволено изменять себе. К счастью, жизнь требовательна и не всепрощающа. К счастью, всяким вознесениям и благополучию сопутствуют грусть и тоска. Они подступают хотя бы раз в году – во второе воскресенье сентября… К счастью, нельзя побеждать любой ценой, какими бы убедительными не казались достижения: победив любой ценой, легко остаться одному, что, пожалуй, самое трудное…

Ты родился везучим, тебе постоянно и неприлично везло, тебе повезло не только прожить жизнь, но и выиграть, сложив все свои поражения в одну огромную удачу: стать самим собой. Потом тебе еще раз повезло. Что-то чудесное нечаянно замаячило, как детский «секрет» под темным стеклом пивной бутылки.

Но было поздно, и к этому ты уже не был готов. А когда ты все же решился открыть «секрет», то вдруг понял, что никаких сокровищ там для тебя уже давно нет: это просто фантики, сухие цветочные лепестки и разноцветные стекляшки. За сокровищем приходить надо было много раньше. Это ты понял, так и не доразобравшись, а чего же ты в жизни хотел: ты очень спешил, но не успел ничего решить, даже приехав в город, где ты вырос.

На каждом здании этого города, на всех его соборах, заборах и кирпичах не установлены мемориальные доски. Хотя эти камни стоят того, как стоят того камни любого другого города, разумеется, не для тебя…

В детстве вы поспорили.

Ты прошел с завязанными глазами с проспекта до самого дома, ни разу не ошибившись, ни разу ни на что не наткнувшись, ни за что не задев…

Тогда ты выиграл.

Зажмурься сейчас и пройдись по городу снова – сколько раз, засыпая, ты в мыслях проделывал этот путь? Каждый раз, все острее за все задевая. Даже за стены, которые сами по себе ничего не значат…

Здесь ничего особенного не произошло.

Если что и случилось, так это пошел дождь…

Кто-то, сунув пальцы в рот, пронзительно засвистел, Витька Отмах, вынес из сарая гитару, совсем уже дальним эхом отозвался паровозик-«кукушка».

Потом дождь усилился, и стало не по себе…

…После операции, которая затянулась и длилась почти пять часов, его долго везли бесконечным подвальным коридором, погрузив на громоздкую железную койку с маленькими и жесткими колесами. Фонари на потолке мелькали, как в туннеле, тяжеленная колымага-кровать катилась, трясясь и подпрыгивая, как та давняя телега по булыжной мостовой, было чудовищно холодно и его колотило, как алкаша с бодуна, мышцы во всем теле невыносимо болели, а две юные красавицы-санитарки в зеленых халатиках на голое тело неслись, как дикие лошади, и истошно орали…

Все объяснилось бы просто: девицы кричали встречным, чтобы они посторонились, уступили дорогу этой неповоротливой кровати, совсем не приспособленной для езды. Но в объяснениях опять никто не нуждался.

Тем более что неслись девицы добросовестным галопом, выполняя напугавший их приказ Резилы, за которым всего-то и было простое производственное условие: что в операционной от него получили, то нужно в реанимации и разгрузить.

Рыжюкас сообразил, что это конец, что он уже на пути в Преисподнюю, но ужасно разозлился, так как он совсем иначе это себе представлял. Ни черта у них и здесь не организовано, успел он подумать, и провалился совсем.

Потом еще раз очнулся, оттого что над ним кто-то стоял, низко склонившись. Он открыл глаза и не услышал, а только увидел ее влажные от слез губы, когда, виновато скривившись, Малёк тихо, как клятву, прошептала:

– Бедный мой Неня…

Она запыхалась, она примчалась в Вильнюс, прорвавшись на границе с как назло закончившейся визой, она не знала, как всегда, всё отчаянно перепутав, что в последний момент его увезли оперировать в Минск. Не застав его в Вильнюсе, она с еще большими трудностями на границе вернулась, примчалась назад. Она прорвалась сквозь церберов на входе в клинику, потом – что уже совсем невозможно – в эту дурацкую реанимацию, к слову, вполне современную, просторную, с круглым куполом, так неуместно похожую на цирк… Она примчалась – чтобы увидеть его и успеть… Все-таки успеть до него докричаться, чтобы сообщить ему новость про то, что и в этой последней схватке, пусть уже и не важной для него, он все-таки победил, он выиграл, он уходит непобежденным: пусть на последний миг, но он все же вернул свою Королеву…

И теперь, склонившись к нему, она совсем неслышно, так признаются уже только себе, произнесла:

– Я за тебя… молилась.

Он понял. Он еле заметно улыбнулся и прикрыл глаза. Ну, я пошел, успел он подумать, дальше, девочки, давайте вы…