Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Он умер. Я остался. Его рот больше не принимает пищу. Я должен ее принимать. Его глаза больше не видят. Я должен смотреть. Для него мир — это закрытый ящик. Для меня, все еще, — это полная жизни земля… Аякс, которого Тутайн никогда не знал, — этот новый человек, о котором Тутайн не может иметь никакого мнения, — сделал мне предложение, способное еще раз выбросить мою жизнь из привычной колеи. Судьба все еще расставляет мне веревочные силки. Моя воля — вырваться из них, — вероятно, приводит к тому, что я запутываюсь еще больше, чем если бы проявил уступчивость. Я не принял подарок. Этот поздний час — доказательство того, что я отказался от него навсегда. Аяксу пришлось взять назад свое предложение — готовность принести себя в жертву, — чтобы оно не обесценилось. Гордость Аякса от этого только возрастет. Я принудил его обрести новое самосознание. Я его потеряю. Он станет сильнее… и еще более чужим, чем прежде. Его мысли начнут от меня прятаться. Все порывы его души в моем присутствии будут гаснуть. Я недооценил значение телесности. Не захотел животного соития. Хотя Аякс был готов меняться по моему вкусу. Я мог выбрать такую красоту, которая мне больше по нраву. Позолоченное тело или чистую обнаженность… Он решился на рискованные метаморфозы. Он хотел угодить моему вкусу, приспособиться к моим потребностям. Он уже делал такие попытки — представал в роли трупа, потом матроса. Мне оставалось лишь чего-то попросить. И он бы с радостью сделал все, чтобы доставить мне удовольствие… — Предложение не было плохим. Оно было неограниченным, всецело зависимым от моей фантазии. Я мог бы его просветлить. Аякс не желал предаваться меланхолии — в отличие от Антиноя, в конце концов утопившегося в Ниле ^{215}. — Да, но я проявил своеволие: я так устроен, что я его предложением пренебрег. Потому что я не пожелал наслаждения. Некая бесформенная тьма во мне обратилась ко мне с жалобой и нашептала, что я уже достаточно вкусил от исступления — что никакой новый эмоциональный подъем не сравнится с той отметкой уровня чувств, которая была достигнута в юности. Есть ли во мне неодолимое отвращение к таким вещам? Или все дело в моей пугливости? Боюсь ли я какой-то неожиданности — того, что буду застигнут врасплох? (Я всегда боялся, что неожиданно встречу раздетого калеку.) Или это страх перед возможным нападением на труп моего любимого… или я боюсь, что к нему прикоснутся волшебной палочкой и он восстанет из мертвых, шагнет к живым, как только они заснут? — Или я представил себе, что могу подвергнуть Тутайна опасности? Что его образ во мне угаснет? Трусливый страх: что я сам захочу забыть о старом преступлении, о гробе и о чужой лимфе в моих венах? — Страх, страх, страх… перед целым полчищем коричневоволосых, темноглазых, красиво сложённых, приятных мне, которых Провидение собрало против меня, чтобы меня одолеть — меня, жалкого, сделать еще более жалким, — и которые уже издалека ко мне приближаются. — — Зачем применять против меня такие мощные средства? Почему я не могу просто быть плохим? Быть заурядным, никому не интересным человеком? Почему я должен стоять в тени себя самого? — —

Я сидел у стола, подперев голову рукою, и думал обо всем этом. Никакая хитрость, никакое признание не помогут мне найти ответ. Мне уже опостылели слова, которые я записываю, чтобы справиться с тревогой. Но мои мысли еще не совсем устали. Они меня не отпускают. Они находят все новые средства, чтобы я не переставал видеть себя самого. Меня приводят на равнину, поросшую деревьями, на ветках которых горят огни. Я снова грежу о всей той человеческой плоти, которая когда-либо соприкасалась с моей. Мое неотступное плотское желание еще раз отчетливо заявляет о себе. И я раскаиваюсь, потому что не принял наслаждения, которое люди называют грехом, — потому что я обеднил себя на этот грех. Сегодня, в праздник. Ах, это раскаяние, про которое я думаю, что оно — единственно подлинное… — Уже очень поздно. Глубокая ночь. Печаль этого часа неисчерпаема. Я вправе рассматривать искривленные звездные пути. Я вправе смотреть на всех моих друзей и любимых — даже на Аякса. Завтра я скажу, что я ему не доверяю. Огни на деревьях погасли, как если бы были листьями, которые забрала осень. Только одна эта ночь еще принадлежит мне, как если бы она относилась к прежним временам. Завтра обрушится несчастье: Аякс покинет меня. Нельзя допустить, чтобы он уехал, — мое одиночество станет невыносимым. Раскаяние останется во мне как проклятие. Моя духовная жизнь прекратится. — Я должен как-то продлить совместное существование с ним. Мне придется открыть ему мои тайны, чтобы и его рот открылся для меня. Он стал частью моей новой жизни: новым другом… в ином, изменившемся времени.

Этот страх перед пустотой, страх, что во мне умолкнет последний звук… Я уже готов терпеть от него многое, молить его о милости. К завтрашнему дню он изменится. Я его больше не узнаю. Я должен буду подчиниться Неузнаваемому… или потеряю его. За что мне это испытание, это ощущение предельной покинутости, это прощание со всеми воспоминаниями и всеми надеждами, эта вытолкнутость в глубочайшее унижение? Этот страх, не пробиваемый никаким криком? Страх преступника, мало-помалу забывающего себя и свои дни? Этот страх — этот неизмеримый страх — —

ОН ли стоит за окном, возле черной стены: мой Противник? Я повержен? Это и есть конец? И я отрекусь? Я больше не тот, кем был?

Эли! — Я опомнился. Я сохраню верность давнему заговору. Мертвые хватаются руками за мое сердце. Ничего больше. Они мои старые друзья. Изменившиеся, неузнаваемые; друзья, которые ничего больше не хотят, кроме легкой жертвенной пищи: запаха страха. Они уходят. Их голод утолен. Моя неуспокоенность — единственная их кладовая.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Теперь ночь еще раз переменилась. Она, собственно, прошла. Усталость гасит мое сознание. Страх исчез. Брезжит новый день. Танцевальный зал обрушился. Кариатиды и атланты распались на куски. Золото облупилось. — Это утро лишено золота.

Мой свинцовый сон был коротким. Я оделся, прежде чем появился Аякс.

Увидев меня, он сказал:

— Сегодня, выходит, нужды в массаже нет.

Я покраснел, словно ребенок, который солгал, а теперь даже не понимает, как это получилось.

В это утро рабочие из каменоломни опять занялись своим делом. Периодически раздавался отрывистый грохот взрыва. Мы сидели за столом и пили утренний кофе. Аякс смотрел на меня; но ничего не говорил. Только когда мы кончали завтракать и из шахты до нас долетел запоздалый глухой звук, Аякс вдруг спросил:

— Почему ты заставил меня приехать? Точнее: почему ты написал какому-то Кастору, что он должен приехать к тебе?

Я не сразу нашелся что ответить. Я почувствовал, как бухает мое сердце. Я попытался прибегнуть к последней отговорке. Сказал, что ощущал себя одиноким, чуть не пропащим. — Я увидел насмешливую улыбку на его губах и угадал еще не произнесенные слова: «Я тебе не нравлюсь, в этом все дело. Приезд Кастора тебя бы больше устроил».

Я не хочу его потерять. Он не может просто так уйти от меня. Я начал рассказывать. Я описал корабль старого Лайонела Эскотта Макфи: построенный из дерева и меди, с изогнутыми деревьями шпангоутов, с зеленой кожей, под водой, и коричневой — над ней, с лесом парусов, с арфами такелажа, с белой богиней, обхватившей ногами буг ^{216}. Я сказал, что Эллена была моей невестой, что она исчезла на борту «Лаис». Она была убита, сказал я. (Я мог позволить себе столь определенное высказывание, поскольку знаю то, чего никто, кроме меня, не знает.) Я заговорил о грузе: о ящиках, которые имели величину и форму грубо сколоченных гробов. Эллена наверняка исчезла среди этих ящиков — парализованная или мертвая, разлагающаяся или превращенная в мумию. (Я мог позволить себе столь определенное высказывание, поскольку знаю, что так оно и было.) Я рассказал, что помещения трюма были запечатаны и что на грузовой палубе, как потом выяснилось, находились пустые гробы. (Я умолчал о бунте, в ходе которого это и обнаружилось.) Я умолчал об имени убийцы. Я говорил о Тутайне так, как если бы он уже в то время был моим другом; о Касторе и Поллуксе — как о дорогих мне товарищах; о тридцати матросах — как о людях, которым я вполне доверял. Но чем дольше я говорил, тем больше невольно выдавал себя.