Я вас люблю

В самой середине сна он вдруг тоже заплакал, и это случилось потому, что ему приснилась девочка, которую они с Алисой видели вчера в сквере, и девочка поразила его тем, что не шла, как все люди, ногами, а ныряла на больших костылях, которые держала в обеих руках, упираясь в них и вскидывая очень острые плечи, под которыми торчали чёрные набалдашники этих её костылей, и, поравнявшись с ними, она внимательно, ласково и горько посмотрела на него своими очень ясными тёмно-карими глазами. И так посмотрела, что у него в душе перевернулось что-то, хотя он не понял: зачем, отчего, и знать ничего он не знал о душе, поскольку и слово «душа» ему не попадалось.

А мама, услышав, что он плачет, крепко обняла его – ещё крепче – и начала тихо раскачиваться вместе с ним и еле слышно бормотать ту песенку, которую он хорошо помнил:

И девочка сразу исчезла, а сон стал густым, светло-жёлтым, просторным.

И тут ворвалась, вся холодная, Дина и тут же залезла к ним под одеяло.

– Весна, а смотри: холодрыга какая!

– Тише! – прошептала Таня. – Ты так топаешь, что весь дом дрожит!

– Танька, какое счастье, что ты опять в здравом рассудке! Ей-богу, я думала, что ты так и останешься!

Таня показала глазами на Илюшу:

– А с ним что бы было?

– Вырастили бы! – присвистнула Дина. – Ты обедала?

Таня покраснела в темноте:

– Откуда у нас эта рыба, котлеты?

Дина вытянулась на кровати и руки закинула за голову.

– Я вас люблю, хоть я бешусь, хоть это труд и стыд напрасный, и в этой глупости несчастной у ваших ног я признаюсь!

Таня всмотрелась в её сильно и бессмысленно блестящие глаза.

– А ну подыши на меня!

– Да что дышать? Пьяная я, Господи, в дым я пьяная! Тебе ещё дышать нужно? Ну, дышу!

И сестра, широко раскрыв рот, задышала на Таню ароматным алкоголем.

– Где ты была? – отворачиваясь, спросила Таня.

– Татка, подожди! – зашептала Дина и быстро несколько раз поцеловала Таню в плечо. – Я вот думаю: что это за жизнь у нас, а? У тебя и у меня? Мать какая-то безумная, ей-богу! Сначала тебя бросила, потом меня бросила, и где она теперь, кто ей целует пальцы, мы с тобой даже и не знаем! Одно письмо в год: «Ах, милые доченьки!»

– Что ты гадости говоришь? – сморщилась Таня. – Какие сейчас письма? Бог знает, увидимся ли…

– А ну её, право! – пьяным смехом засмеялась Дина и тут же зажала рот рукой. – Я её раньше так любила, так любила! В детстве, бывало, она меня уложит спать и заходит в нашу с нянькой комнату на ночь меня перекрестить. А они с отцом каждый вечер куда-то уезжали: то в театр, то в гости. Она войдёт, вся разодетая, элегантная такая, что у меня от восторга горло перехватывало, – над губой эта её родинка, лицо молодое, узенькое, ресницы, чёлочка, а смотрит уже невнимательно, не обо мне уже думает, а о том, как вот она сейчас отцу покажется, и он ахнет…

– Она же из-за тебя, из-за твоего ревматизма, – возмутилась Таня, – они же с твоим отцом и жили тогда за границей только для тебя! Так что ты тогда говоришь?

– Ой, Татка, какая ты прелесть! Из-за моего ревматизма? Да у меня в три года никакого ревматизма уже и в помине не было! Вылечили! Мы в Биаррице его оставили! На тамошнем солнце!

Таня привстала на кровати.

– Ложись! – Дина сильной рукой уложила её обратно. – Я бы тебе в жизни этого не сказала! Но я сегодня пьяная, сегодня мне всё можно! Знаешь такую песню: «Ты едешь пьяная и очень бледная по тёмной улице совсем одна»? Или, может быть, это какая-то другая песня, а я слов не знаю…

– Ну что ты сейчас наврала? – прошептала Таня. – Про маму? Ведь ты наврала!

– Нисколько не вру, помолчи! – огрызнулась Дина. – Она там сидела, на этих курортах, потому что ей нужно было убежать ото всего! От тебя, от твоего отца, от своей совести! Ей трудно было жить с вами в одном городе в то время, как она давно в другой семье, с другим ребёнком, с другим мужем! А ты подрастала, у тебя глазки такие уже становились… Ну, как? Вопросительные! Вот именно: вопросительные! Она ведь всегда убегала. Сначала от твоего отца к моему, потом, когда мой отец умер, она от страха, что одна, опять к твоему бросилась, потом, когда революция началась, убежала в Финляндию – теперь уже ото всех: от тебя, от меня, от Илюшки даже, хотя очень ахала: «Мальчик, наш мальчик!»

– Замолчи!

– Я и молчу. – Дина закрыла глаза. – И больше тебе скажу: я на неё очень похожа. Ты, Татка, другая, ты в своего отца пошла и в Алису Юльевну. Этих можно на кусочки разрезать, они свой долг выполнят, а мы с мамочкой нежные, мы из другой породы, понимаешь? Нам знаешь что нужно? Не знаешь?

– Что? – отворачиваясь от её тяжелого дыхания, спросила Таня.

– Одно только нужно нам: счастье! Я про себя знаю, что я ничего не смогу вытерпеть, совсем ничего! Я всего боюсь! Это только кажется, что я такая бесстрашная, а я хуже Илюшки! И я совсем не могу, чтобы меня не любили, понимаешь? Чтобы мужчины меня не любили!

– Но Форгерер ведь тебя любит…

– Ах, Колечка мой? Да, он меня любит, но мне-то всё мало, всё мало! Я, Татка, скоро умру, поэтому мне всего мало! Я сумасшедшая, и в театр меня взяли потому, что я сумасшедшая! В театре таких очень ценят. Какая из меня актриса? Я шагу ступить не умею! Ну, может быть, шаг-то умею, а вот петь не могу, мне вообще медведь на ухо наступил, а там все умеют! Там все заливаются! «Ты едешь пьяна-а-ая и о-о-очень бледна-а-ая…»

Она закашлялась и засмеялась.

– Да что с тобой, Ди-ина! – Таня затрясла её за плечо. – Ну, ты мне скажи всё, как есть! Ну, Динка, голубка! Я, ей-богу, сейчас папу с Алисой позову!

– Папа в больнице, а Алиса спит сном праведницы, её не добудишься. Ляг. Вот так. Прижмись ко мне, обними меня. Татка, мне страшно. Я сейчас закричу, до того мне страшно.

– Ты видела что-нибудь? Слышала?

– Татка, ты знаешь: пока ты болела, я познакомилась с одним человеком?

Таня опустила глаза.

– Алиса сказала мне. Она сказала, что он какой-то большой начальник, и поэтому у нас теперь вся эта еда…

Дина хрипло засмеялась прямо в ухо сестры, прикрытое купальной шапочкой.

– Какая ты, Татка, смешная! Обритая! Ты без своих кос выглядишь как беспризорник. Их отлавливают на улице и сдают в детприёмник, там бреют и бьют. Кормить почти не кормят, самим не хватает, на улицу не выпускают. Они все убегают, конечно, при первой возможности! А что это я о беспризорниках вдруг заговорила? Не помню… А, ладно! Неважно. Алиса тебе говорила? Да что она знает, Алиса?

– Ну, ты мне скажи.

– Татка! Я такая грешная, такая тёмная, дурная! Ты таких и в глаза не видывала! Я гашиш курю.

Таня прижала ко рту обе ладони, глаза её почернели.

– Да нет! Ну, ещё не курю! – с досадой и в то же время смеясь, воскликнула Дина. – Но пробовала, мне понравилось. Летишь! О-ля-ля! А вокруг облака, облака! И тоже летят! Потом начинает сверкать, а потом чернота, проваливаешься куда-то, но весело! Страшно и весело! Чудо!

– Дина!

– Да я не об этом! Не перебивай меня! Видишь, я пьяная? Сейчас вот засну, будешь знать! Он пришёл на репетицию. А знаешь, какие у нас репетиции? По три, по четыре часа и всё без перерыва! А мы же голодные, нам же есть хочется! И зима, холод собачий! Багратионыч ведь ненормальный. Нет, правда, без шуток: совсем сумасшедший. У него – все врачи говорят – рак. Знаешь, есть такая болезнь? От неё никто не вылечивается и все сразу умирают. А он не знает, что ему осталось-то, может, один только год, а может быть, даже и меньше. Понюхает своего порошочка, глаза закроет и сразу – румяный, счастливый! Сидит в жениной шубе, в двух платках, – у него уж небось после всех его операций и кровь-то не движется, – ноги в валенках, руки в варежках. «Играйте мне праздник! Играйте мне солнце! Играйте мне радость!» А у нас зуб на зуб не попадает!