Фрекен Смилла и её чувство снега (с картами 470x600)

— Почему ты вдруг решил сейчас печь, Урс? Это ungewöhnlich [57].

— Все дело в соотношении. Между Säuerlichkeit [58] и тем, как оно поднимается.

После того как у нас пропал контакт, после того как он обнаружил меня в кухонном лифте, мне стало казаться, что в нем самом есть что-то похожее на опару. Что-то подвижное, неиспорченное, простое и вместе с тем изысканное. И одновременно слишком, слишком мягкое.

— Что, еще кто-нибудь будет есть?

Он пытается сделать вид, что не слышит меня.

— Ты попадешь за решетку, — говорю я. — Прямо ins Gefängnis [59]. Здесь, в Гренландии. И не будет никакой кухонной синекуры. Keine Strafermässigung [60]. Они тут не особенно размышляют, как и что готовить. Когда мы снова встретимся, годика через три-четыре, посмотрим, сохранишь ли ты свое прекрасное настроение. Хотя и похудеешь килограммов на тридцать.

Он оседает, словно проколотое суфле. Откуда ему знать, что в Гренландии нет тюрем?

— Um elf Uhr. Für eine Person [61].

— Урс, — говорю я, — за что тебя осудили?

Он смотрит на меня застывшим взглядом.

— Только один звонок, — говорю я. — В Интерпол.

Он не отвечает.

— Я позвонила перед отплытием, — говорю я. — Когда увидела список экипажа. За героин.

Бусинки пота проступают на узкой полоске между усами и верхней губой.

— И не из Марокко. Откуда он был?

— Зачем меня так мучить?

— Откуда?

— Аэропорт в Женеве. Озеро совсем близко от него. Я был в армии. Мы получили ящики вместе с провизией и отправили их по реке.

Когда он отвечает, я впервые в жизни начинаю немного понимать искусство допроса. Он отвечает мне не только из-за того, что испытывает чувство страха. В такой же степени он испытывает потребность в контакте, тяжесть угрызений совести, одиночество на борту.

— Ящики с антиквариатом?

Он кивает.

— С Востока. Самолетом из Киото.

— Кто их привез? Кто был экспедитором?

— Но вы это должны знать.

Я молчу. Я знаю ответ еще до того, как он открывает рот.

— Der Verlaine natürlich… [62]

Вот так они набирали экипаж на «Кронос». Из людей, у которых не было выбора. Только теперь, по прошествии всего этого времени, я вижу кают-компанию такой, какая она есть на самом деле. Словно микрокосм, словно отражение той сети, которую Тёрк и Клаусен создали раньше. Подобно тому как Лойен и Винг использовали Криолитовое общество, они использовали уже имевшуюся ранее организацию. Фернанда и Мария из Таиланда, Морис, Хансен и Урс из Европы — части одного и того же организма.

— Ich hatte keine Wahl. Ich war zahlungsunfähig [63].

Его робость уже более не кажется преувеличенной. Я выхожу за дверь, когда он меня догоняет.

— Fräulein Smilla. Иногда я думаю, а не блефуете ли вы. Что, может быть, вы не из полиции.

Даже стоя в полуметре от Урса, я чувствую исходящий от хлеба жар. Он, должно быть, только что из печи.

— И в этом случае wäre es kein besonderes Risiko [64], если бы я в один прекрасный день подал вам, ну, скажем, порцию бисквита с осколками стекла и кусочками колючей проволоки.

Он держит хлеб в руке. Его температура, наверное, градусов двести. Может быть, этот Урс все-таки не такой уж мягкий. Может быть, если его подвергнуть воздействию высокой температуры, то у него появится твердая, как стекло, корочка.

Нервный срыв совсем не обязательно бывает срывом, он может наступить так, что ты тихо и спокойно погружаешься в равнодушие.

Это со мной и произошло. По пути с камбуза я решаю бежать с «Кроноса».

В каюте я под одежду надеваю шерстяное нижнее белье. Поверх него свой синий рабочий костюм, синие резиновые тапочки, синий свитер и тонкий темно-синий пуховик. В темноте он будет почти черным. Это наименее бросающееся в глаза из того, что я сейчас могу найти. Чемодан я не собираю. Я заворачиваю деньги, зубную щетку, запасные трусики и бутылочку миндального масла в полиэтиленовый пакет. Мне кажется, что с большим количеством вещей мне не убежать.

Я повторяю самой себе, что это меня настигло одиночество. Я выросла среди людей. Если я и стремилась к коротким периодам одиночества и погружению в себя и достигала их, то лишь для того, чтобы сильнее ощутить свою общность с людьми.

Но я так и не смогла найти ее. Как будто она пропала для меня однажды осенью, когда Мориц впервые увез меня на самолете из Гренландии. Я по-прежнему ищу ее, я не отказалась от этого. Но похоже, что я так ничего и не добьюсь.

И вот, пребывание на этом судне стало пародией на мое существование в современном мире.

Я не героиня. Мне довелось почувствовать что-то к ребенку. Я могла бы предоставить свое упрямство в распоряжение того, кто захотел бы понять, почему он умер. Но такого человека нет. Нет никого, кроме меня самой.

Я выхожу на палубу. За каждым углом я ожидаю увидеть Верлена.

Мне никто не попадается на пути. Палуба кажется вымершей. Я встаю у борта. «Гринлэнд Стар» выглядит иначе, чем несколько часов назад, когда я стояла здесь. Тогда я еще находилась под влиянием всех предшествующих дней. Теперь — это мой путь отсюда, моя возможность побега.

Пирсы, из которых по меньшей мере два длиной в километр, удивительно неподвижны на длинных волнах, катящихся из тьмы. У зданий я вижу маленькие, освещенные электрические автомобили и автокары.

Трап «Кроноса» спущен. На причале большие таблички гласят: «Access to pier strictly forbidden» [65].

От того места, куда спускается трап, мне надо будет пройти шестьсот-семьсот метров по понтонному причалу, освещенному ярким электрическим светом. Охраны, похоже, нет. В наблюдательных вышках, откуда управляют выкачиванием нефти, свет не горит. Но, скорее всего, за всем участком ведется наблюдение. Меня увидят и подберут.

На это я и рассчитываю. Они, очевидно, обязаны доставить меня назад. Но сначала они отведут меня туда, где будет офицер, письменный стол и стул. Там я расскажу кое-что о «Кроносе». Не то, что будет похоже на известную мне часть правды. Этому бы не поверили. Но кое-что менее серьезное. Немного о наркотиках Яккельсена и о том, что я, не чувствуя себя защищенной от остальных членов экипажа, хочу покинуть судно.

Им придется выслушать меня. Дезертирства, как технического и юридического явления, более не существует. Матрос или горничная могут сойти на берег когда им заблагорассудится.

Я спускаюсь на вторую палубу. Отсюда виден трап. В том месте, откуда он спускается, есть ниша. Именно там в свое время меня ждал Яккельсен.

Теперь там ждет другой. На низкий стальной ящик поставил свои кеды Хансен.

Я могла бы успеть сбежать по трапу до того, как он успеет подняться со стула. Я бы уверенно выиграла финишный бросок на ста пятидесяти метрах причала. Но зато потом я бы выдохлась, остановилась и упала.

Я отступаю на палубу. Стою, обдумывая свои возможности. И уже прихожу к мысли, что у меня их нет, когда неожиданно гаснет свет.

Я как раз закрыла глаза, пытаясь найти решение в звуках.

Движение волн вдоль причала, глухой звук их ударов о кранцы. Крик больших чаек в темноте, низкое гудение ветра в наблюдательных вышках. Вздохи трущихся друг о друга связанных понтонов. Где-то вдали слабый визг больших турбогенераторов. И наводящее еще большее уныние, чем все эти звуки вместе, ощущение того, что весь этот шум втягивается в темноту над черным Атлантическим океаном. Что вся конструкция с пришвартованными судами — это уязвимая ошибка в расчетах, которая через мгновение разлетится вдребезги.