Повесть о любви и тьме

А еще я воткнул там огородное пугало в старом мамином комбинезоне. Головой пугалу служила пустая консервная банка, на которой я нарисовал рот, усы и лоб с ниспадающей по диагонали челкой, как у Гитлера. Один глаз получился у меня чуточку кривым — так, что казалось, что он то ли подмигивает, то ли, напротив, полон презрения.

Спустя еще несколько дней взошли и огурцы… Но то, что увидели редиска и огурцы, обидело их, а может, повергло в ужас до такой степени, что они раскаялись в том, что сделали, побледнели, за одну ночь спинки их согнулись, словно склонились они в низком поклоне, крошечные головки их коснулись земли, они сморщились, скукожились, посерели, превратились в высохшие, убогие соломенные нити. Что же до помидоров, то они вообще никогда не всходили: изучив условия, характерные для нашего двора, хорошенько все обдумав, решили помидоры дела с нами не иметь. Быть может, в нашем дворе изначально ничего не могло вырасти, поскольку он лежал в низине и был окружен со всех сторон стенами, да к тому же высокие кипарисы отбрасывали на него свои тени: ни один луч солнца не заглядывал в наш двор. И еще, возможно, мы и в самом деле переборщили с поливкой. Или с внесением удобрений. А может, мое пугало-Гитлер, не производившее на птиц ни малейшего впечатления, до смерти напугало робкие побеги. Так испустила дух попытка основать что-то вроде кибуца в Иерусалиме и со временем питаться плодами своих рук.

— Отсюда, — сказал папа с грустью, — отсюда следует жесткий, но неизбежный вывод: мы, бесспорно, допустили ошибку. А посему ныне, без сомнения, возлагается на нас долг — решительно и бескомпромиссно, не жалея сил, выяснить, где и в чем мы ошиблись: то ли переусердствовали с удобрениями, то ли перестарались с поливом? Или, наоборот, упустили нечто важное в самом процессе? Ведь, в конце концов, мы же не крестьяне и не дети крестьян, мы всего лишь дилетанты, которые пытаются ухаживать за землей, и ухажеры мы не слишком опытные, не постигшие пока аристотелевой «меры вещей».

В тот же день, возвращаясь с работы, папа взял в Национальной библиотеке на горе Скопус, где он работал, два толстых тома по садоводству и выращиванию овощей (одна из книг была на немецком языке) и погрузился в них. Однако довольно быстро внимание его переключилось на другие дела и совершенно другие книги — угасание некоторых балканских диалектов, влияние средневековой рыцарской поэзии на начальные стадии зарождения новеллы, греческие слова в Мишне, толкование угаритских текстов…

Но однажды утром, когда отец, со своим потертым портфелем, уходил на работу, он увидел меня: со слезами на глазах склонился я над умирающими ростками — в последней, отчаянной попытке оживить их я старался закапать в каждый из увядших побегов капли для носа или ушей, которые без спроса взял в аптечке, в ванной комнате. В тот миг охватила отца безумная жалость ко мне, он поднял меня и крепко обнял. Но тут же поспешил опустить на землю. Смущенный, стыдящийся, растерянный. Перед тем, как уйти, словно убегая с поля боя, он еще качнул три или четыре раза подбородком сверху вниз и пробормотал задумчиво — скорее самому себе, чем мне:

— Попробуем. Поглядим, что еще можно сделать.

В иерусалимском квартале Рехавия на улице Ибн-Габироль стоял дом, который назывался «Бейт халуцот». Там обитала некая женская коммуна — недавно приехавшие в Израиль девушки, решившие стать поселенцами-первопроходцами и организовавшие свою ферму. За этим домом лежал маленький заповедник, тысяча или полторы тысячи квадратных метров — фруктовые деревья, овощные грядки, птичник, пасека. В начале пятидесятых годов прошлого века на этом участке построили знаменитый «государственный барак» Ицхака Бен-Цви (Шимшелевича), второго президента Израиля.

Именно в это опытное хозяйство отправился папа после работы. Наверняка, поведал он Рахели Янаит Бен-Цви, жене Ицхака, руководившей фермой, либо одной из ее помощниц историю нашего поражения на ниве сельского хозяйства, попросил рекомендаций и советов и, в конце концов, уйдя оттуда и вернувшись домой двумя автобусами, принес с собой небольшой деревянный ящик, наполненный землей и двадцатью-тридцатью свежими саженцами. Он тайком внес свою добычу в дом и спрятал до времени, чтобы я не увидел, — за бельевой корзиной, а может, в самом низу кухонного шкафа. Он дождался, пока я усну, а затем осторожно выбрался из дома, словно хитрый злоумышленник, — вооруженный фонариком, отверткой, своим героическим молотком и ножом для разрезания бумаги.

Когда утром я встал с постели, папа обратился ко мне, голос его был несколько неестественным, будто он невзначай обращал мое внимание на развязавшийся шнурок или не застегнутую пуговицу. Не отводя глаз от своей газеты, он сказал мне:

— Ну, мне кажется, что твое вчерашнее лекарство все же немного помогло нашим больным растениям. Ступайте, ваше высочество, взгляните сами, вдруг и вправду заметны признаки выздоровления. Или мне только кажется, что такие признаки появились? Проверь-ка, будь любезен, да вернись ко мне и поделись своим мнением… А потом мы поговорим, одинаково ли, более или менее, видим мы ситуацию…

Мои маленькие ростки, которые смертельно согнулись и пожелтели, так что вчера уже оставались от них только жалкие ниточки-соломинки, вдруг превратились — всего лишь за одну ночь! — словно по волшебству, в стройные, крепкие саженцы, пышущие здоровьем, налитые, и яркая зелень их была насыщенной и полной жизни. Я стоял там, потрясенный, сердце мое то замирало, то начинало колотиться: вот она, удивительная сила десяти или двадцати капель, предназначенных то ли для носа, то ли для ушей!

И чем больше вглядывался я, тем очевиднее становилось, что чудо еще более невероятно, чем показалось мне с первого взгляда. Ростки редиски в течение ночи перескочили на грядку огурцов, а на грядке редисок появились всходы, которые были мне вообще не знакомы, возможно, кабачки или морковка. Но самое поразительное: вдоль всего левого ряда, где мы посадили помидоры, и ни один из них не проклюнулся (это был ряд, на который я не потратил ни одной из своих волшебных капель, не видя в этом никакого смысла), вдоль этого ряда нынче, вопреки всему, выросли три или четыре юных кустика, довольно ветвистых, с оранжевыми почками у верхних листьев.

Спустя неделю болезнь вновь поразила наши грядки, вновь началась мучительная агония, ростки склонили свои головки, выцвели, снова стали иссушенными и болезненными, словно евреи, подвергавшиеся гонениям в диаспоре. Листья опали, стебли завяли и пожелтели, и на сей раз не помогли ни капли для носа, ни сироп от кашля: наш огород засыхал и погибал. В течение двух-трех недель все еще продолжали там возвышаться понапрасну четыре колышка, соединенные запыленными веревками. Через две-три недели полегли и они. Только мое пугало-Гитлер все еще продолжало цвести там какое-то время…

Папа утешился тем, что занялся исследованием латинского романса или того, как зарождался роман в поэзии трубадуров. А я, со своей стороны, развернул на поверхности нашего пыльного двора множество галактик с неисчислимыми странными звездами, лунами, солнцами, кометами и планетами. И отправился в полное приключений и опасностей путешествие, перелетая от одной звезды до другой: а вдруг удастся мне разыскать признаки жизни?