Земля воды

48

И ADIEU

«И наконец, я должен исполнить свой печальный долг и попрощаться с мистером Криком, который…»

Долг! Долг! Неплохо придумано, стратегическое, так сказать, словечко. Вызывает в памяти судью, свято блюдущего букву закона, или несгибаемого стража порядка. И нам всем доподлинно известно, разве не так, что мистер Крик не справился со своим долгом.

«…который на протяжении четырнадцати лет был Одним из столпов нашей школы…»

Столп!

«…покидает нас после Пасхи – по личным обстоятельствам…»

Стоящий на краю помоста, вцепившийся руками в одинокий бушприт кафедры – младшему преподавательскому составу так и кажется, что он взлетает и падает, принимая на грудь норовистое (слегка штормящее) детское море.

«Стоит ли говорить, что четырнадцать лет – срок немалый. И это не считая тех восьми, в течение которых мистер Крик преподавал в другой школе, которая была здесь до нашей. Мистеру Крику многих из вас довелось повидать – как вы приходите и как уходите. Не исключено, что кое-кто из ваших родителей также числил себя среди его учеников. Так давайте же не будем заострять внимание на самом факте его ухода, хоть это и большая потеря для всей школы…»

Потеря!

«…а вместо этого – как сделал бы на нашем месте, вне всякого сомнения, и сам мистер Крик, глава нашего исторического отделения, – заглянем в прошлое и воздадим хвалу его долгим и неоценимым трудам. И зададимся мыслью…»

Он хочет сделать из этого публичную проповедь, воскресную службу. В задней части зала поднимается ропот. Он хочет полить свою жертву (которая этаким приготовленным к публичной жарке цыпленком сидит в задней части помоста) постным соусом риторики.

«…как сделал бы на нашем месте и сам мистер Крик – о том, как проходит время…»

Элегическая нота. Ах, как мы стареем. (Невидимый для детского моря, невидимый и для самого Льюиса, но привычный для наблюдательного педагогического состава образ несгибаемого шефа: розовый овал понемногу расползающейся лысины – в окружении витой мелким бесом седины – подпрыгивает перед кафедрой, как поплавок.)

«…об этих школьных годах, которые кажутся вам бесконечными, но которые, поверьте мне, очень скоро пройдут. Они драгоценны. Они – основа жизни. Так не тратьте их даром, не транжирьте их. Пусть они станут тем краеугольным камнем…»

Однако, судя по всему, это море – или, по крайней мере, самая буйная, самая неспокойная его часть – не желает, чтобы его загоняли в стойло созидательного труда.

Потому что откуда-то из самых глубин – и только теперь, остановившись для того, чтоб перевести дыхание, Льюис вынужден обратить внимание на уже давно нарастающий ропот – идет настоящий шквал. Шум накатывается волна за волной, резонирует в гулком воздухе актового зала и понемногу обретает настойчивый пульсирующий ритм:

«Здравствуй, страх! Здравствуй, страх!» Льюис упорствует.

«Заложите их в основу. Используйте их на все сто. Пусть не придет для вас такой день, а ждать его осталось, может статься, не так уж и долго, когда вы скажете: если бы я только…» «Стрррах! Стррра-ах!»

«Потому что, поверьте мне на слово, то, что вы заложите сейчас, станет гарантией вашей безопасности в будущем…» «Стрррааах!»

Но он не сдастся. Он непотопляем. Горстка бузотеров на задворках зала не препятствие для Льюиса. Он и в самом деле вырастает, подняв над кафедрой остерегающую длань.

«Вы сами видите – внимание, – что есть среди вас такие элементы – я прекрасно знаю каждого из них, и разговор с ними будет особый, – такие проповедники обреченности – кто хотел бы подорвать тот жизнеутверждающий и конструктивный процесс, о коем идет речь. Кто хочет заразить нас всех неуверенностью и тревогой. Но я не дам себя запугать – и вам не советую – подобного рода детскими, да, детскими выходками…»

«Здравствуй, страх! Здравствуй…»

Речитатив набирает ход. За спиной директора его учительский арьергард обменивается смущенными взглядами.

«И я не намерен терпеть подобных выходящих за всякие рамки безобразий в ту самую минуту, когда мы хотим воздать должное одному из наших старейших…»

Должное!

«Я обращаюсь к большей части зала, не слушайте эту чушь. Не дайте себя одурачить. Не бойтесь. Нам нечего бояться!»

Так и кажется, что он, вцепившись в кафедру, то с головой уходит в очередную волну, то вновь выныривает на поверхность, наш неустрашимый Кнут.

Картинка: Льюис на том же неустойчивом помосте. Особое – по тревоге – общее собрание. Снаружи заливаются сирены, но его руки подняты, он внушает чувство уверенности и спокойствия. Все в порядке. Льюис вас всех спасет. Следуйте за мной – в наш специальный бункер. Школа как убежище. Школа как избавление. Следуйте за мной, все малые и слабые, и вы обретете спасение…

«Не будьте… Не будьте…»

Но вот буря стихает, переводя дыхание. Так, значит, они его боятся больше?

«И я обращаюсь к мистеру Крику, – может быть, мы все помолчим, хотя бы из уважения к мистеру Крику? Я всех вас знаю, и вы будете наказаны. Я обращаюсь к мистеру Крику, который хочет сам попрощаться с вами. Мистер Крик. Мистер Крик!»

Мистер Крик поднимается на ноги и осторожно идет на край помоста. Он ничего подобного не ожидал. Он думал, его наскоро зажарят, и все дела, публичная казнь на скорую руку. Льюис поворачивается к нему. Он весь в поту. И вид у него напуганный. (Твоих рук дело, а, Том? Ты…) Но в глазах – торжествующий огонек, он выстоял, он им всем показал. Видишь, они со мной считаются. Я их пережал. Видишь, я имею на них влияние.

Да, бунтарских голосов не слышно. Тишину для мистера Крика. Но что это? Из самого центра недавней пертурбации, на фоне общего молчания, доносится внезапный одинокий крик, неожиданно властный и требовательный, безо всякой школярской дерзости: «Руки прочь от Крика!»

Прайс.

Крик не знает, что сказать. Он прочищает горло.

«Дети…»

49

О СТРОИТЕЛЬСТВЕ ИМПЕРИЙ

Которые наследуют мир…

Когда дети Французской революции сбросили своего отца-тирана по имени Людовик XVI и злую мачеху Марию Антуанетту (которые, на поверку, оказались чем-то вроде марионеток в кукольном театре, им можно было просто-напросто пооткручивать головы, и все дела), им показалось, что они свободны. Но прошло совсем немного времени, и до них дошло, что они осиротели, и мир вокруг, который, как поначалу казалось, отныне принадлежит им, на самом деле холоден и гол. И они тут же ринулись в объятия приемного отца, Наполеона Бонапарта, который ждал их возле старого кукольного театра; и пригрезил им новую драму, контаминацию из старых тем, и обещал Империю, Предначертание – Будущее.

Дети, есть такая вещь, называется цивилизация. В ее основе – надежды и грезы. Она – всего лишь идея. Не реальность. Ее придумали. Никто никогда и не говорил, что она настоящая. Она неестественна. Никто никогда и не говорил, что она от природы. В ее основе процесс научения; метод проб и ошибок. Она легко ломается. А никто никогда и не говорил, что она не может вдруг рассыпаться на кусочки. Никто не говорил, что она вечна.

Давным-давно люди верили в конец света. Загляните в старые книги: видите, сколько раз и под каким количеством самых разных предлогов предрекали и предвидели, вычисляли и выдумывали этот самый конец света. Но это, конечно же, было суеверие. Мир рос и взрослел. Ом не хотел умирать. Люди отбросили суеверия, как старое тряпье, как родителей. Они сказали: не верьте в эту древнюю ворожбу. Вы можете изменить этот мир, вы можете его сделать лучше. Небеса не рухнут. И они были правы. На какое-то время – это началось не так давно, всего-то несколько поколений тому назад – мир вступил в эпоху революций, в эпоху прогресса; и мир уверовал, что прогрессу не будет конца, что будет все лучше и лучше. Но тут вернулся конец света, и не в качестве идеи или суеверия – мир сам его себе соорудил, тихой сапой, пока взрослел.