Большая грудь, широкий зад

Всю ночь люди промучились, скрючившись под кустами. И с юга, и с севера доносились глухие взрывы. Снаряды один за другим прочерчивали черноту небес арками света. Из горных расщелин змеёй выползал ледяной ветер, он яростно сотрясал ветки кустарников, с которых опадали последние листья, и гнал по земле сухую листву. Заунывно кричали лисицы в норах, в ущельях раздавался вой волков. Котятами попискивали больные дети. Ударами гонга рассыпался кашель стариков. Ночь оказалась жуткой, и когда рассвело, мы увидели множество мёртвых тел — детей, стариков, даже молодых мужчин и женщин. Наша семья не вымерзла лишь потому, что мы заняли место под низкими деревцами, густо усыпанными золотисто-жёлтой листвой, в отличие от кустов, на которых не осталось ни листочка. Мы устроились под этими деревцами на густой, сухой траве, тесно прижавшись друг к другу и накрывшись единственным одеялом. Моя коза подпирала мне спину, тем самым защищая от ветра. Совсем страшно стало глубоко за полночь, когда грохот орудий далеко на юге зазвучал ещё более явственно. От душераздирающих стонов тело била дрожь, в уши лезли звуки, напоминавшие высокие ноты арий маоцян. [123] На самом деле это были горестные женские вопли. В нависшей тишине казалось, что каменные глыбы, холодные и мокрые, впитывают эти звуки. Мы тряслись под негреющим одеялом, а над нашими головами смыкались тёмные тучи. Пошёл пронизывающе ледяной дождь: капли стучали по одеялу, по жёлтым листьям, падали на горный склон, на головы беженцев, на бурые шкуры завывавших в горах волков. Ещё не достигнув земли, они замерзали, покрывая всё вокруг ледяной коркой.

Вспомнилась та ночь много лет назад, когда нас увёл от верной погибели почтенный Фань Сань, высоко подняв факел, языки пламени которого подскакивали во мраке рыжими жеребятами. Этой ночью я погрузился в океан тёплого молока, я обнимал огромную грудь, и это было райским наслаждением. Потом стали одолевать жуткие видения. Пелену мрака словно пронизала полоса золотисто-жёлтого цвета, похожая на луч света от кинопроектора Бэббита. В ней серебристыми жучками плясали маленькие льдинки. Появилась женщина с длинными развевающимися волосами в алой, как заря, накидке, усыпанной мириадами лучившихся жемчужин. Лик её то и дело менялся: то это Лайди, то Птица-Оборотень, то Одногрудая Цзинь, а то вдруг американка из фильма. Милая улыбка, а взгляд такой нежный, такой завораживающий, чарующий, что кровь вскипает в жилах. На кончиках ресниц — жемчужинки слезинок. Белоснежными зубами она покусывает губы, кроваво-красные, потом нежно покусывает мне пальцы на руках и на ногах. Полусокрытая тонкая талия, вишенка пупка. Взгляд мой поднимается выше, от волнения глаза переполняются слезами, и я разражаюсь громкими рыданиями. Под прозрачной розовой завесой вырисовываются груди. Они словно из чистого золота и инкрустированы двумя рубинами. «Поклонись, мальчик из семьи Шангуань, — слышится откуда-то сверху её голос. — Это и есть твой бог, изначальный и вечный! Бог многолик, но что бы ни стало твоей страстной увлечённостью, именно в этом образе явится он пред очи твои, стоит тебе лишь воззвать к нему!» — «Но мне не достичь тебя, ты слишком высоко!» И тут она предстаёт перед моими возведёнными горе очами и сбрасывает лёгкое одеяние, которое струится вокруг неё, как вода. Контуры её тела колеблются, а груди — моё божество! — нежно касаются лба, ласкают щёки, но ускользают от моих губ. Я даже подпрыгиваю с открытым ртом, как выскакивающая из воды за наживкой рыба, но всякий раз хватаю пустоту, всякий раз промахиваюсь. Я расстроен, раздосадован. Расстроен, что так не везёт, раздосадован из-за несбывшихся надежд. На её лице играет хитрая, но милая усмешка; эта хитрость не вызывает неприязни, она — сочащийся мёд, она — бутон розы, подобный этой груди, ягода клубники в капельках росы, а может, подобная клубнике, облитая янтарным мёдом грудь. Её улыбка пьянит, чудный смех повергает на колени. «Не надо так колыхаться, умоляю, позволь куснуть тебя, хочу воспарить вслед за тобой, взлететь к заоблачным далям, чтобы увидеть, как сороки составляют небесный мост. Ради тебя я готов уподобиться им, покрыться перьями. Пусть мои руки станут крыльями, ноги — лапами. Нам, детям семьи Шангуань, птицы особенно близки». — «Так давай же, где твои перья…» — слышу я её голос. И тут же чувствую, как больно становится, как горячо, когда они растут на тебе…

— Цзиньтун, Цзиньтун! — Из бреда меня вырывает голос матушки. В царящем сумраке они со старшей сестрой растирают мне руки и ноги, чтобы вырвать из лап смерти.

В тусклых лучах рассвета всюду слышны рыдания. Люди горько плачут, глядя на закоченевшие тела своих близких. Все семь сердец нашей семьи продолжают биться благодаря спасительной листве на деревцах и рваному одеялу. Матушка раздала всем пилюли, поднесённые Паньди. Я отказался, и матушка затолкала мою долю козе. Та проглотила её и тут же стала общипывать листочки с деревьев. Они, как и ветви, были покрыты прозрачной ледяной коркой. Такая же корка лежала на огромных валунах в ущелье. Ветра не было, обжигающе холодный дождь шёл не переставая, и горные тропы блестели, как зеркало.

По одной из них пытался пройти какой-то беженец: он вёз на осле труп женщины. Копыта осла скользили, он падал, поднимался и падал опять. Человек изо всех сил пытался помочь ослу, но тоже не мог удержаться на ногах. В результате, несмотря на их совместные мучительные усилия, тело женщины сползло с ослиной спины и соскользнуло в овраг.

В ущелье показался леопард с младенцем в зубах. Он перепрыгивал с валуна на валун, стараясь сохранить равновесие. За ним, завывая, гналась всклокоченная женщина. Она карабкалась на обледеневшие валуны, скатывалась с них, поднималась и снова падала. Ей всё уже было нипочём: подбородок разбит, передние зубы выбиты, чёрная кровь на затылке, кровь из-под ногтей, лодыжка сломана, рука висит как плеть, внутренности отбиты, — но она продолжала преследовать дикую кошку, пока та не выдохлась, и женщине не удалось вцепиться ей в хвост.

Люди оказались в западне: если двигаться — скользишь и падаешь, не двигаться — окоченеешь до смерти. Замерзать никому не хотелось, поэтому все пытались хоть как-то продвигаться вперёд, и цель эвакуации из родных мест становилась неясной. Храм на вершине отсвечивал белизной, побелели и деревья на склоне. Ледяной дождь на такой высоте уже перешёл в снег. Подниматься в гору никто не отваживался, все лишь толклись у подножия. На одном из дубов мы увидели парикмахера Ван Чжао. Он повесился на своём ремне, привязав его к низкой ветке; она выгнулась, как лук, под его весом и в любой момент могла обломиться. Ноги его почти касались земли, штаны сползли до колен, но длинная стёганая куртка прикрывала срам, отчего смотреть было не так противно. Я лишь мимоходом глянул на его посиневшее лицо, на язык, вывалившийся изо рта, как оторванный лоскут, и тут же отвёл глаза. Но с тех пор этот ужасающий лик часто являлся мне во сне. Никто не обращал внимания на удавленника, лишь двое удальцов простецкого вида никак не могли поделить его цветастое одеяло и собачью шкуру. Они сцепились так, что в ход пошли зубы, и один из них, долговязый верзила, аж завопил от боли: ему в оттопыренное ухо впился малорослый, похожий на крысу соперник. Выплюнув откушенную часть уха на ладонь, коротышка деловито осмотрел её, швырнул долговязому, подхватил тяжёлое одеяло и шкуру и маленькими шажками быстро двинулся прочь, осторожно перенося вес на носки, чтобы не упасть. Он миновал какого-то старика, а тот возьми да и тюкни его по голове стопором для тележки — коротышка так и рухнул мешком на землю. Старик отступил к дереву и со стопором в руке приготовился защищать свою добычу. Конечно, нашлись отчаянные головы, пожелавшие отобрать у него одеяло, но старик отоварил их так, что они разлетелись в стороны. Длинный стёганый халат его был подпоясан полотнищем грубой ткани, за которой торчали трубка и кисет; седая борода в сосульках.

— Давай, подходи, кому жить надоело! — орал он. Лицо исказилось, а глаза горели безумным блеском. Народ спешно подавался в сторону.