Румянцевский сквер

— Может, и стояла. А что, нельзя? Может, мы хотели эту… кофе выпить! А потом передумали и уехали. Ну и что с того?

— Здесь вопросы задаю я, — повысил голос Ильясов. — Цыпин, к вам вопрос: вы знаете, где живет Гольдберг?

— Ну, знаю…

— Вы были в машине в тот вечер, третьего числа?

— Нигде я не был… — У Кости голос сел до сиплого шепота. И зрачки бегали в щелках глаз.

Ильясов пристально смотрел на него. За многие годы юридической службы он приобрел опыт проницательности, и этот опыт ему подсказывал, что Цыпин — слабое звено. Еще два-три допроса — и он, смертельно напуганный, сломается. Уже почти не сомневался Ильясов, что дело, с самого начала выглядевшее как тухлый висяк, теперь близко к раскрытию.

Отпустив Квашука и велев увести задержанных, он поднял очки на лоб и погрузился в чтение протоколов допросов. Сопоставлял, размышлял, планировал. Мыслительный процесс он привычно интенсифицировал чаем. И как раз служительница принесла ему третью, а может, четвертую чашку чая, когда позвонил дежурный и сказал, что Цыпин просится к нему, Ильясову, на беседу.

Цыпина привели, и Ильясов, взглянув на его расхристанную внешность, понял, что выиграл дело. Он вызвал давешнюю секретаршу в джинсах и приступил к допросу.

У Кости губы прыгали и голос срывался:

— Они по-позвали в дело третьим… в ав-автосервис… а где денег взять? Пятьдесят тысяч надо… Ну, я просил Нину… У Гольдбер-берга тоже… никто не дал…

Ильясов налил воды в стакан, протянул Косте.

— Валера сказал — надо у этих жи-жидов деньги взять, — продолжал Костя, опорожнив стакан.

И дальше рассказал, как подъехали к кафе «Ладья» и братья пошли к Масловскому требовать денег, а он, Костя, сидел в машине и ждал, а назавтра вечером снова поехали, стали у кафе, и он через ветровое стекло машины показал братьям Гольдберга, когда тот с Масловским и этим, барменом, выпихнули из кафе двух пьяных. А потом поехали на Расстанную, он-то, Костя Цыпин, знал, где Гольдберг живет, и там, в подъезде, спрятались в темном углу и стали ждать, когда Гольдберг приедет. И ждали долго…

— Вы хотели убить Гольдберга? — спросил Ильясов.

— Нет! — выкрикнул Костя. Пот тек по его небритым щекам. — Нет, не хотели! Только по-попугать! Мо-монтировкой по голове… А убивать не хотели!

— Кто ударил?

— Валерка… Я не бил, това-варищ следова… Не бил я, не бил!

— Ваше показание записано.

— Ви-виноват, что навел… Но я не бил! — кричал Костя. Его трясло, как в трамвае.

— Цыпин, успокойтесь. Вот, еще выпейте воды. Вы помогли следствию, и суд учтет ваше добровольное признание.

Теперь, когда Цыпин раскололся, дело пошло как по гладкой, без ухабов дороге. Обложившись листами протоколов, Ильясов вдумчиво сочинял постановление о предъявлении обвинения. Может, он бы управился до обеда, но вдруг звякнул телефон — начальник отделения вызвал к себе.

— Юрий Исмайлович, что там у вас с делом Гольдберга?

Ильясов стал обстоятельно докладывать, но начальник, рослый блондин, прервал его:

— Придется прекратить дело.

— Не понял, Вадим Алексеич…

— Я и сам не очень понимаю. — Начальник пожал широкими плечами с майорскими звездами на погонах. — Сейчас позвонил Веревкин из городского у-вэ-дэ. Есть, говорит, указание освободить этих… ну, задержанных по делу Гольдберга.

Ильясова было нелегко удивить, насмотрелся всякой всячины за долгие годы служения правосудию. Но тут он удивился, пожевал губами, сказал недовольно:

— Один из них, Цыпин, сегодня признался в преступлении. Допрошены свидетели. Картина, в общем, ясная. Статья сто сорок шестая, разбой.

— И все же придется дело закрыть.

— Вадим Алексеич, доложите в управление: нельзя закрывать.

— Ничего поделать не могу. Указание сверху. Освободите за отсутствием состава преступления.

— Вынужден выполнить приказ. Но считаю, что это неправильно, — сказал Ильясов. — Неправильно, — повторил он. И добавил фразу, внезапно всплывшую в памяти, может, генетической, — фразу из азербайджанского фольклора: — Клянусь могилой моей тети на чужбине.

Часть шестая

СОБАЧЬЯ БУДКА В НОРВЕЖСКОЙ ТУНДРЕ

Станционное здание было разбито, шальной снаряд, как видно, угодил недавно — еще несло гарью, тротиловой вонью. Вот она, значит, станция Аувере, подумал Цыпин. Мы к ней рвались, а она, значит, просто белый полуразрушенный домик, за ним еще два поменьше, ну и эта водокачка.

Они, пленные, сидели на снегу возле водокачки. Немцы свезли их сюда ранним утром. Тут, кроме Цыпина с Кузьминым и Деевым, были еще человек десять из десантного батальона, из той его части, что во главе с майором Масловым дралась на высотке, — все израненные, полуживые. Своими белыми (хоть и грязными уже, в бурых пятнах крови) полушубками они выделялись среди серых шинелей других пленных, захваченных под Нарвой.

Охраняли их три немецких солдата. Двое покуривали, прислонясь к стенке водокачки, укрывшись от морозного ветра. Третий, румяный мальчишка с виду, сидел на доске качелей под соснами и легонько раскачивался, отталкиваясь ногой в коротком сапоге. Качели выглядели тут нелепо; может, в прежней, довоенной жизни они приносили радость детям начальника станции. Неприятно скрипели их железные суставы.

— Фриц! — крикнул Кузьмин. — Дай покурить!

Он поднес два пальца ко рту и показал, будто выпускает дым. Один из курильщиков сказал в ответ что-то насмешливое, второй захохотал. А мальчишка на качелях наставил на Кузьмина автомат и выкрикнул, осклабясь:

— Ту-ту-ту-ту-ту!

Ваня Деев опять застонал, задергался. К нему нагнулся один из десантников, маленький, черноусый, со щеками, заросшими черной щетиной. Голова у него под шапкой была обмотана бинтами.

— Штаны спусти, — скомандовал он быстрым говорком.

У Деева была рваная рана на левом бедре.

— Да, присохла, — сказал черноусый и из глубин своего полушубка извлек пакетик с бинтом и марлю. — Ты потерпи… сменю повязку… сейчас, сейчас, миленький… потерпи… дыши глубже…

— Кто это? — Цыпин кивнул на черноусого.

— Да это санинструктор, — сказал Кузьмин. — Лекпом. Я его с Ханко помню, он в десантном отряде был, на Хорсене. Ше… как-то на «ш» его фамилия.

— Шехман, — сказал сидевший рядом боец, морщась на ветру, моргая белыми ресницами.

— А, Шехтман, точно, — кивнул Кузьмин. — Он еврей. — Здоровой, левой рукой он сгреб горсть снега и, помяв ее в ладони, поднес ко рту. — Ух, зубы ломит… Сволочи, ни пить, ни жрать не дают…

— Покурить бы, — сказал Цыпин, с тоской глядя на припорошенные снегом рельсы, уходящие в пасмурную лесную даль.

С раннего утра, когда немцы принялись молотить снарядами по погребу, а потом схватили их с Кузьминым и Деевым, израненных, оглохших, расстрелявших последние диски, — с утра этого проклятого дня Цыпин жил не куримши. Все его нутро безмолвно кричало о куреве.

Болела разбитая челюсть. Болело плечо. Шевельнулась мысль: не доживу до конца дня.

Около полудня прошла по рельсам дрезина. А вслед за ней въехал на станцию, тяжко дыша и застя дымом небо, черный паровозик с одним пассажирским и тремя товарными вагонами. Из пассажирского повыскакивали солдаты в зеленых шинелях, вылез и быстро пошел к группе пленных высокий длиннолицый офицер.

— Antreten! — картаво выкрикнул он. — Zu fünf!

— Построиться, — перевел черноусый санинструктор. — По пяти.

Солдаты стволами автоматов торопили пленных подниматься, строиться.

— Schneller! — кричали. — Бистро, Ванья!

Унтер-офицер с темным свирепым лицом пошел вдоль колонны, считая пятерки. Дважды пересчитал, доложил офицеру. Пленных загнали в товарные вагоны, и поезд тронулся. Прощай, значит, станция Аувере — водокачка, скрипучие качели. Ау, Вера!..

В верхнем углу вагона было оконце, забранное колючей проволокой. Под оконцем стоял бак с крышкой — параша. Пахло мочой, слежавшимся сеном. Стучали колеса, отсчитывая версты, приближающие — к чему?..