Голова в облаках

Адам услышал бульканье и шумные глотки хозяина, увидел на морщинистой шее прыгающий вверх-вниз кадык и облизнулся.

— Вот теперь, Адамушка, давай на стол. Разогревать уже не станем, не господа какие, а? — Он достал из холодильника кастрюльку с курицей, поставил ее на середину стола. Потом вынул из кухонной тумбочки тарелку с карамелью и черствый кусок хлеба, остатки вина. В голове была какая-то неясность, шумело в ушах. — Я, Адамка, допью, а то он, радикулит-то… Чего оставлять? «Лучистое», оно не белое, его карамелью закусывают. За тебя, Адамка, за твое здоровье, змей подсудимый!

Адам слушал бульканье, облизывался, но с печки не слез: до еды дело еще не дошло, он знал своего хозяина.

— Мы, оказывается, Адамушка, во всем виноваты, во всех грехах. Надо же! И к чему нас подведут, неизвестно. Тебя запросто могут утопить или повесить, а что уж мне приварят, и сам Митя Соловей не знает… Чего ты улыбаешься? Ну, смейся, смейся, хитрец! Не зря тебя старуха Прошкина крестила. Молчишь, а себе на уме! Постой-ка, я еще полкружечки… Во-от. Жизнь, она, Адам, не карамелька, а тоже скоро кончается. Помнишь Агашу, хозяйку нашу? Давно уж в раю, а мы еще хоть куда, нас еще виноватыми считают. И правильно: мы все можем, и худое и доброе, мы в силе! И пить будем, и гулять будем, а смерть придет, помирать будем… Эх, Адам, друг мой верный! Хошь спляшу?

Титков привстал за столом, держась обеими руками за столешницу, и лихо топнул ногой в новой туфле. Потом победно поглядел на кота. Он был не просто радостным, он чувствовал себя необыкновенно счастливым, всемогущим, он понимал теперь весь мир и хотел других сделать счастливыми. Илиади потом определил это состояние как наркотическую эйфорию, которая осложнилась чем-то таким мудреным, что не сразу запоминается.

— Ты чего улыбаешься, чего молчишь? Притворяешься ведь, вижу, притворяешься! Все ты понимаешь, Монах врать не станет. И Мытарин читал про вас из истории правильно. Скажешь, нет? Чего молчишь? А ведь ты — Адам. Один-разъединый Адам на всю Хмелевку, да и тот не человек! С кем же я говорить стану? Не подмаргивай, не улыбайся — отвечай!

— Ладно, — сказал кот, зевая, — давай куриную ногу и потом потолкуем.

Титкова окатило радостным жаром сбывшейся заветной мечты.

— Адамушка, неужто правда! — изумился он. — Да я тебе не только ногу, я и другую, и крылышки, и всю тушку с гузкой, и шею… Ну удружил! А эти умники записали: не умеет говорить по-русски. По-каковски еще тебе говорить, по-немецки? На, родной, ешь.

— На столе, а не под столом! — сказал Адам строго. Спрыгнул с печи, не спеша подошел к столу и подождал, пока хозяин, кряхтя и хватаясь за поясницу, поднимет с пола куриную ногу, положит ее на край стола и пододвинет ему стул. Как равному собеседнику. — Спасибо.

Адам впрыгнул на стул, сел и неторопливо, придерживая куриную ногу на столе лапами, стал есть. Титков глядел на него с умилением и качал седой головой:

— А я ведь знал, что ты ответишь, ей-богу, знал! Как же, думаю, не ответит, если я с ним который год как с человеком разговариваю. Не может он не ответить. А эти пустоплясы: не умеет по-русски. А чего тут уметь, когда три десятка звуков-букв ты и писать-читать запросто научишься. Правильно?

— Ешь, а то опьянеешь.

— Нет ты скажи: я правильно говорю?

— Правильно. Тридцать — это ерунда на постном масле. У музыкантов вон только семь нот в октаве, а говорят без переводчиков со всем светом.

— Да-да, мне Столбов рассказывал, а он на всех похоронах играет. Можно, я крылышко одно съем, а все остальное — тебе? Только я сперва царапну стакашек, а?

— Не много будет? Ты хотел со мной поговорить…

— Ничего, это я с радости. Выпьешь со мной?

— Еще чего! Выпью, а Анька Мортира и водку на меня станет списывать.

— Какая Мортира? Что-то не знаю.

— Знаешь — Ветрова, вчера прозвали.

— Это они умеют, это — да. Ну, будем… А теперь карамельку… Они, Адам, все умеют, они о себе только думают, о частной собственности.

— О себе только дурак не думает. А частная собственность — что это такое?

— Это, Адам, все несчастье людского рода. Говорят, бог еще не создал землю, а она уж была огорожена. Так и это самое чувство собственности — раньше человека родилось, до него.

— Зачем же ты борешься с ним, если чувство это природное, если оно родилось для человека и свойственно только ему?

— Да вредное оно, бестолочь!

— Кому вредное?

— Всем. Если бы не собственность, мы теперь знаешь где были бы?

— Не знаю. — Адам взял куриную тушку, ловко разорвал пополам и одну половину пододвинул хозяину: — Ешь, мне одному не управиться. — И вкусно захрустел, разгрызая косточки, заурчал, замурлыкал. — По-моему, все просто: родился, жил, помер. Чтобы род не пресекался, оставь потомство. А для жизни надо есть, пить и двигаться.

— Работать.

— Это у вас. А у нас — добывать пищу. Но зачем вам так много пищи? И почему вы столько говорите? Ты две недели меня таскаешь на этот свой суд, люди кричат, спорят, ругаются — зачем? Делят пищу? Самок? Жилье? Но все это у вас есть. Вожаков мало?

— Хватает.

— Тогда, может, плохие они, слабые?

— Нет, хорошие, сильные. Если бы для всей земли был один начальник, да наш, советский, мы знаешь теперь где были бы! А то живем от войны к войне… Ты и мою порцию ешь, не стесняйся.

— Спасибо, наелся, пойду полежу. — Адам вытер лапой усы, в два прыжка оказался на печке и улегся там, как прежде, положив голову на лапы.

— Наелся и сбежал, а хозяин тут один думай. Или, может, не я хозяин, а ты?

— Неизвестно. Земля у нас общая, солнце общее, а вся жизнь идет от них. Возможно, людей больше, чем кошек, но, кроме нас, на земле живет тьма разных животных, зверей, птиц… А если посчитать насекомых, если взять все растения, микробов…

— Монаха наслушался? Ты, значит, природа, а я изверг природы?

— Нет. Ты правильный, правый, как всякий человек. Я вот ловлю мышей в твоем доме, грачи — червяков у тебя в огороде, воробьи — гусениц в твоем саду, козы дают молоко для тебя… Все тебе и для тебя. Ну а ты для кого и для чего?

— Я? Для вас. Я, если хочешь знать, за всех вас должен думать, переживать и отвечать.

— Перед кем отвечать? Перед собой самим? Языком больше мелете, а толку нет. Меня ответчиком сделали.

— Так ведь со мной вместе!

— Ты так, сбоку, а основной ответчик я. Смешно: сами вывернули жизнь наизнанку, а виноват кто-то другой.

— Так ведь мы оба с тобой животные по природе, только я разумный, а ты — нет. Правда, и ты от меня говорить научился.

— От тебя? Я всегда говорить умел, если уж хочешь знать, да не хотел. О чем с тобой говорить? Не буду я больше с тобой говорить, все!

— Постой, не решай с маху. И не брезгуй, не отворачивайся с презреньем, легче всего отвернуться… Я глоточек, капельку…

Титков почувствовал новый прилив сил и начал доказывать упорно не отвечающему Адаму, что такое жизнь и человек в быстротекущей жизни. Носатый Илиади думает, что человек состоит из трех частей, а он состоит из многих миллионов, и самая главная из них — разум. А ты знаешь, что такое разум? Это, Адам, такая штука, что может объяснить что хочешь, любую несуразность. Запросто! Объяснить и оправдать. Вот, например, ты презираешь меня. А отчего я запил, знаешь? От одиночества. Потому что я человек и у меня есть разум. Он у каждого человека есть, разум, и каждый человек своим разумом доволен. Понимаешь? Федька Черт, Заботкин, Анька Мортира, Витяй Шатунов, Митя Соловей, Сеня Хромкин… — все по-своему правы, хотя все они в чем-нибудь виноваты. Можно, конечно, считать, что каждый по-своему прав, но на самом деле каждый, по-моему, не прав.

Когда Илиади, видевший вчера падение Титкова со скамейки, приехал с молодым врачом на «скорой помощи», Титков сидел за столом и доказывал спящему на печке коту, что тот ничего не понимает в людях, потому что никогда не находился на ответственной работе…