Клиника: анатомия жизни (Окончательный диагноз)

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, Майк. — Голос Вивьен был сухим, ровным и бесцветным. — Ты уже не хочешь на мне жениться. Я всегда буду тебе в тягость — так, как сейчас.

— О, Вивьен, дорогая…

— Не надо, Майк! — прервала его она. — Не надо!

— Пожалуйста, выслушай меня, Вивьен! — умоляюще воскликнул он. — Все не так просто… — Он снова замолчал, не зная, что сказать дальше.

Три дня он тщетно искал нужные слова и фразы, готовясь к этому моменту, хотя и понимал, что, какими ни будут эти слова, действие их окажется одним и тем же. За те несколько дней, что они не виделись, Майк Седдонс побывал в бездонных глубинах своей души и совести. То, что он там нашел, повергло его в отвращение и презрение к себе. Но на поверхность он вернулся с правдой. Теперь он знал, что брак между ним и Вивьен никогда не станет счастливым, и не из-за ее физической инвалидности, а из-за его моральной ущербности.

Копаясь в себе, Майк представлял себе картины их будущей совместной жизни. В беспощадном свете воображения он видел, как они с Вивьен входят в заполненный людьми зал. Он — молодой, мужественный, сильный, подвижный, а рядом с ним Вивьен на протезе, идущая медленной, неуклюжей походкой, опирающаяся на его руку или даже на костыль. Он видел, как ныряет, прыгая с вышки, как полуобнаженный лежит на песчаном пляже, а рядом с ним полностью одетая Вивьен, которой не дано ни нырять, ни загорать, так как невозможно же выставить на всеобщее обозрение безобразный протез. Аесли его снять, она тут же превратится в обездвиженное гротескное существо, от которого все будут отводить жалостливый взгляд.

Но и это еще не все.

Преодолев внутреннюю стыдливость, он подумал и о сексе. В воображении он живо рисовал себе ночную постельную сцену. Будет ли Вивьен отстегивать свою искусственную ногу сама или ему придется ей помогать? Почувствует ли он интимность раздевания, зная, что скрывается под одеждой? Как они будут заниматься любовью — с протезом или без него? Если с протезом, то каково будет Майку чувствовать своим разгоряченным телом холодный бесчувственный пластик? Если без протеза, не противно ли ему будет касаться безобразного обрубка? Какой будет близость с обезображенным, неполным женским телом?

Майк Седдонс потел от волнения и стыда. Он проник в глубины и увидел там свое отвратительное отражение.

— Можешь ничего не объяснять, Майк, — сдавленным голосом произнесла Вивьен.

— Но я хочу объяснить! Я должен объяснить! Нам надо о многом подумать. — Теперь слова лились, как водопад, натыкаясь друг на друга. Вивьен должна, обязана все понять! Понять, какие муки он пережил, прежде чем прийти сюда. Он много думал и понял, что для нее же будет лучше…

Он вдруг увидел, что она смотрит на него в упор. Никогда прежде он не замечал, какой прямой и беспощадный у нее взгляд.

— Не лги, Майк, — сказала она. — Тебе лучше уйти.

Он понимал, что говорить дальше бесполезно. К тому же единственное, чего он хотел, — это бежать отсюда без оглядки, лишь бы не видеть глаз Вивьен. Но он все же колебался.

— Что ты будешь теперь делать? — спросил он.

— Пока не знаю. Если честно, то я еще не думала об этом. — Вивьен говорила твердым голосом, но было заметно, с каким трудом дается ей эта твердость. — Может быть, я все же стану медсестрой, если меня возьмут на работу. Но я не знаю, вылечилась ли я до конца. Если нет, то неизвестно, сколько мне отпущено. Разве не так, Майк?

Он опустил глаза.

Дойдя до двери, он обернулся, чтобы в последний раз посмотреть на нее.

— Прощай, Вивьен, — сказал он.

Она попыталась ответить, но в этот миг самообладание покинуло ее.

Со второго этажа Майк Седдонс спустился по лестнице в отделение патологической анатомии. Он вошел в прозекторскую и увидел доктора Коулмена, вскрывающего ампутированную нижнюю конечность. Майк посмотрел на мертвую ногу, увидел ее неестественную белизну, темную кровь, проступившую на краях разрезов. В ужасе он представил себе эту ногу затянутой в нейлон и в туфельке на высокой шпильке. Как зачарованный он подошел к столу и прочитал имя больной на титуле истории болезни.

Майк Седдонс выбежал в коридор и уперся руками в стену. Его долго и неудержимо рвало.

— Добрый день, доктор Коулмен! Входите, входите.

Кент О’Доннелл встал из-за стола, когда в его кабинет вошел молодой патологоанатом. Дэвид Коулмен только что закончил вскрытие ампутированной конечности, когда ему сказали, что его хочет видеть главный хирург клиники.

— Садитесь. — О’Доннелл открыл золотой портсигар с монограммой. — Сигарету?

— Спасибо. — Коулмен взял сигарету, прикурил ее от предложенной О’Доннеллом зажигалки и откинулся на спинку глубокого кожаного кресла. Шестое чувство говорило ему, что предстоящий разговор станет поворотным пунктом в его жизни.

О’Доннелл подошел к окну и встал у подоконника лицом к Коулмену. Силуэт главного хирурга четко выделялся на фоне залитого солнечным светом окна.

— Думаю, вы знаете, — сказал О’Доннелл, — что доктор Пирсон подал прошение об увольнении?

— Да, я слышал об этом, — спокойно ответил Коулмен и вдруг, к собственному удивлению, произнес: — Вы, конечно, знаете, что последние несколько дней он не щадил себя. Он работал в отделении день и ночь.

— Да, это я знаю. — О’Доннелл посмотрел на светящийся кончик сигареты. — Но надеюсь, вы согласитесь, что этот факт ничего не меняет?

Коулмен понимал, что главный хирург прав.

— Да, согласен, — сказал он. — Этот факт ничего не меняет.

— Джо выразил пожелание уйти сразу, — продолжал О’Доннелл. — Это означает, что место руководителя отделения патологической анатомии уже освободилось. Готовы ли вы принять эту должность?

Какую-то секунду Дэвид Коулмен колебался. С одной стороны, он жаждал занять это место — получить в свое распоряжение отделение, получить свободу, возможность осуществить реорганизацию, применить на практике последние научные достижения, заняться хорошей практикой, помочь патологической анатомии занять подобающее ей почетное место среди других медицинских дисциплин. Он хотел испить эту чашу, и вот теперь О’Доннелл подносит ее к его губам.

В следующий момент его охватил страх. Коулмена ужаснула мера ответственности, которая ляжет на его плечи. До него вдруг дошло, что над ним не будет старшего товарища, способного освободить его от принятия решения; последний выбор — окончательный диагноз — будет за ним одним. Сможет ли он выдержать этот груз? Готов ли он к этому? Он еще молод; если захочет, сможет еще несколько лет оставаться на вторых ролях. После этого перед ним еще будут открыты все возможности, времени хватит с избытком. Но одновременно он понимал, что отступать ему уже некуда, что он уже взвалил на себя бремя ответственности — с того момента, когда переступил порог клиники Трех Графств.

— Да, — ответил он, — если мне предложат эту должность, я ее приму.

— Уверен, вам ее предложат. — О’Доннелл улыбнулся и продолжил: — Хотелось бы вам задать один сугубо не медицинский вопрос. Ответите?

— Если смогу.

— Скажите, что для вас медицина и эта клиника?

— Это трудно выразить словами, — ответил Коулмен.

— Но все же попробуйте.

Дэвид Коулмен задумался. Да, были вещи, для него непреложные, но он даже мысленно никогда не облекал их в слова. Но теперь, видимо, наступило время точно их определить.

— Что касается медицины… — медленно начал он. — Все, что есть в медицине — врачи, сестры, лаборанты, медицинские технологии, — существует ради лечения и исцеления испытывающих страдания. Иногда мы забываем об этом. Мы погружаемся в медицинскую науку, стремимся улучшить медицинские технологии и не помним, что все это имеет только одно оправдание своего существования — если служит здоровью людей. Людей, которые приходят к нам за помощью. Ну, а клиника… Наша клиника предоставляет такое поле деятельности для служения медицине и тем, кто в ней нуждается… Я, пожалуй, не очень четко все изложил.