Избранное

- Это Фигерас,- сказал Мигель.- Бомбят Фигерас.

Они смотрели в сторону Фигераса. Лола - рядом с ним. Она говорила не всем. Говорила только ему одному, очень тихо, пока они смотрели на пыль, на далекие взрывы бомб. Она сказала, что ей двадцать два года (на три года старше, чем он), а он прибавил себе пять лет, сказав, что ему исполнилось двадцать четыре. Она сообщила, что жила в Альбасете и пошла на войну за своим женихом. Они вместе учились - на химическом факультете,- и она пошла за ним, но его расстреляли марокканцы в Овьедо. Он ей рассказал, что приехал из Мексики, что жил там неподалеку от моря, где очень жарко и много фруктов. Она попросила его рассказать о тропических фруктах и очень смеялась над их странными названиями, которых раньше никогда не слышала. По ее мнению, слово «мамэй» больше подходило бы для яда, а «гуанабана» - для птицы. Он сказал, что любит лошадей и что сначала был зачислен в кавалерию, а сейчас нет лошадей и вообще ничего нет. Она сказала, что никогда не ездила верхом, и он старался объяснить ей, как это здорово - мчаться на коне рано утром по берегу моря, когда влажный воздух пахнет йодом и солью оседает на губах, когда северный ветер уже утихает, но дождик еще стегает голую грудь и смешивается с пеной, летящей из-под копыт. Ей понравилось. Она сказала, что, может быть, соль еще не смылась с его губ, и поцеловала его. Остальные заснули у костра. Пламя угасало. Он поднялся, чтобы раздуть огонь, ощущая на губах вкус поцелуя Лолы. Увидев, что все трое уже спят, прижавшись друг к другу, чтобы согреться, он вернулся к Лоле. Она распахнула стеганую куртку на овечьей шерсти, и он соединил руки на спине девушки, на грубой бумажной блузке, а она прикрыла его спину своей курткой. Сказала ему на ухо, что им надо назначить место для встречи, если они потеряют друг друга. Он сказал, что можно встретиться в кафе около Сибелес, «когда мы освободим Мадрид», а она ответила, что лучше в Мексике, и он согласился: на портовой площади в Веракрусе, под аркадами кафе «Ла Паррокия». Они будут пить кофе и есть крабов.

Она улыбнулась, он тоже и сказал, что ему хочется растрепать ее кудряшки и поцеловать, а она сняла с него фуражку и взлохматила волосы. Он, просунув руки под бумажную блузку, гладил ее спину, ласкал груди и уже больше ни о чем не думал, и она, наверное, тоже, потому что не было связных слов в их шепоте, а только: спасибо, люблю тебя, не забудь, приди.,.

Они плетутся в гору, и впервые Мигель захромал, но не из-за трудного подъема. Холод впивается в ноги, зубастый холод, кусающий лица. Долорес держит под руку своего возлюбленного. Когда он поглядывает на нее незаметно, она идет мрачнее тучи, а когда поворачивается к нему, старается улыбнуться. Он думает только об одном - и все думают об этом,- чтобы не было бури. Только у него одного есть ружье, а в ружье - только два патрона. Мигель сказал, что не надо бояться.

«Я и не боюсь. По ту сторону - граница, и сегодняшнюю ночь мы уже проведем во Франции, в кровати, под крышей. Хорошо поужинаем. Я помню о тебе и думаю, что тебе не было бы стыдно за меня, что ты сделал бы то же самое. Ты тоже воевал, и, наверно, тебя радует сознание, что кто-то продолжает борьбу. Я знаю, что радует. Но сейчас эта борьба кончается. Когда мы перейдем границу и перестанет существовать последний боец интернациональных бригад, начнется что-то другое. Я никогда не забуду эту жизнь, папа, потому что она научила меня всему, что я знаю. Все очень просто. Я расскажу тебе, когда вернусь. Сейчас трудно подыскать слова».

Он потрогал пальцем письмо, спрятанное в кармане рубахи. Трудно было рот открыть в таком холоде. Дышалось тяжело - сквозь стиснутые зубы вырывались струйки белого пара. Шли они медленно-медленно. Веренице беженцев не было видно конца. Впереди колонны тащились повозки с мясом и пшеницей, которую крестьяне везли во Францию. Шли женщины, навьючив на себя матрацы и одеяла, а иные - далее картины и стулья, тазы и зеркала. Крестьяне говорили, что они будут сеять и во Франции. Продвигались вперед еле-еле. Шли дети. На руках матерей спали младенцы. Горная дорога была каменистая, неровная, обросшая по бокам колючим кустарником. Они шли, словно пахали гору ногами. Кулачок Долорес прижимался к его боку, и он чувствовал, что должен уберечь ее, спасти. Сейчас он любил ее больше, чем вчера. И знал, что завтра будет любить больше, чем сегодня. Она его тоже любила. К чему говорить об этом. Им было хорошо вместе. Да, да. Нам было хорошо. Они умели смеяться вместе. Всегда находилось, что рассказать друг другу.

Долорес вдруг оторвалась от него и побежала к Марии. Девушка стояла около скалы, прижимая руку ко лбу. Она сказала, что нет, ничего. Просто страшно устала. Им пришлось отойти в сторону, чтобы пропустить вперед багровые лица, ледяные руки, тяжелые повозки. Мария сказала, что немного кружится голова. Лола взяла ее под руку, и обе пошли дальше. И вот тогда-то, тогда они и услышали над собою грохот мотора и застыли на месте. Но самолета не было видно. Все его искали, но молочный туман завесил небо. Мигель первый увидел черные крылья, фашистскую свастику и первый крикнул всем остальным: «Ложись! На землю!»

Все бросились на землю около скал, среди повозок. Все, кроме того ружья, в котором оставались две пули. И не стреляет, проклятая дубина, проклятая ржавая метла, не стреляет, как он ни рвет курок, стоя во весь рост. А грохот уже над их головами, уже проносится над ними быстрая тень и пули осыпают дорогу, дробно щелкают по камням…

- Ложись, Лоренсо! Ложись, мексиканец!

Ложись, ложись на землю, Лоренсо; и крепкие сапоги - на твердую землю, Лоренсо; и твое ружье - на землю, мексиканец; и тошнота у самого горла, как если бы океан переполнил твое нутро; и уже на земле твое лицо с широко раскрытыми зелеными глазами, и ты - в полутьме между солнцем и ночью, а она кричит. И ты знаешь, что сапоги попадут наконец к бедняге Мигелю… Светлая борода, белые морщинки… Через минуту Долорес рухнет на тебя, Лоренсо, а Мигель, впервые заплакав, скажет ей, что это не поможет, что надо продолжать путь, что жизнь продолжится по ту сторону гор, жизнь и свобода - да, именно эти слова он написал. Они взяли письмо, вынули из окровавленной рубахи: она сжала бумажку в ладонях, какая горячая! Если выпадет снег, он будет погребен. И ты снова поцеловала его, Долорес, припав к мертвому телу, он хотел увезти тебя к морю, умчать на коне - прежде чем пролилась его кровь и он уснул с твоим отражением в глазах… зеленых… не забывай…

Я сказал бы себе всю правду, если бы не кусал свои посеревшие губы, если бы не корчился от боли, не имея сил терпеть, если бы мог скинуть тяжесть одеяла, если бы не ерзал на животе, чтобы вытошнить эту слизь, эту желчь; я сказал бы себе, что мало воскресить время и место его гибели - это еще не так важно. Я сказал бы себе, что нечто большее - желание, которое я никогда не высказывал,- побудило меня отнять его у матери,- Ох, не знаю, уже не могу ничего уяснить…- да, заставить его соединить концы той нити, которую я порвал; заново начать мою жизнь, пройти до конца тот, другой, предначертанный мне путь, который сам я не смог избрать. А она, сидя у моего изголовья, все спрашивает меня и спрашивает:

- Почему так случилось? Скажи мне, почему? Я его воспитала для иного. Зачем ты его взял?

- Разве он не послал на смерть своего любимого сына? Разве не разлучил с тобой и со мной, чтобы испортить его? Разве не так?

- Хереса, твой отец тебя не слышит…

- Он притворяется. Закрывает глаза и притворяется.

- Замолчи.

- Замолчи сама.

Я ничего не знаю. Но их вижу. Вошли. Открылась и захлопнулась дверь красного дерева, шаги глохнут в топком ковре. Закрыли окна. Шелестя, сдвинулись серые портьеры. Они тут.

- Я… Я - Глория…

Звонко и сладко хрустят новые банкноты и боны в руках такого человека, как я. Плавно трогается роскошный лимузин, сделанный по специальному заказу - с кондиционированным воздухом, миниатюрным баром, телефоном, с подушками под спину и скамеечками для ног. Ну, ваше преподобие, каково? А там, наверху, тоже так?