Избранное

— Глупые вы мои девочки! — проговорила она как-то очень просто. — К чему такое беспокойство? Я ведь не слепая и не глухая, вроде и не дура. Есть у меня под носом рот, а во рту болтается язык… Поезд-то шел не куда-нибудь, а прямехонько в Пекин. Потерялась я от дочки — не велика беда! Я и одна бы до места добралась. Правда, поначалу я было забеспокоилась: а что, если дочка на поезд не села. А потом, пораскинув мозгами, решила так: не может такого быть, непременно должна сесть… А что до японцев, то они ко мне отнеслись с большим уважением. Когда я слезла с поезда, я тоже немного тебя поискала… Проголодалась ли? Я так хотела поскорее вернуться домой, что даже о еде забыла. Вот только рикша, прохвост, вез меня еле-еле, да к тому же все норовил лишний круг сделать, чтобы денег из меня побольше выудить. А я ему всю дорогу твержу: мол, сама пекинка и дорога мне хорошо известна. Ты не крути, а поезжай прямой дорогой. Ну вот, наконец и доехала.

— Ах, как хорошо! Просто замечательно! Как славно, что ты добралась до дома!.. Если бы ты не вернулась, я бы под поезд бросилась! — с чувством воскликнула Цзинчжэнь, улыбаясь сквозь слезы.

— И то правда! — поддержала ее Цзинъи. — Ведь нас как-никак трое. — Пожалуйста, так больше не делайте!.. Если бы мама не пришла сейчас, через несколько минут, я умерла бы здесь на месте! — Голос Цзинъи дрожал от волнения, слова звучали искренне и с большим чувством.

Мать и дочери еще долго говорили друг другу теплые и добрые слова. Дети находились в таком же приподнятом настроении.

Однако к радости бабушки примешивалась боль, которую она никак не могла унять. В этот свой приезд на родину ей пришлось почти полностью расстаться с земельной собственностью. Теперь ни Чжан Чжиэнь, ни Ли Ляньцзя к ним больше не приедут, потому что приезжать им сюда незачем. Собственность семьи Цзян перестала существовать. У бабушки остались лишь две несчастные дочери. В эти часы они по-настоящему поняли, как близки друг другу и какое счастье быть снова вместе. Цзинъи, воспользовавшись удобным случаем, поделилась с ними новостью: она снова беременна. Мать и Цзинчжэнь переглянулись, не зная, как лучше отреагировать на слова Цзинъи.

После полудня Ни Учэн в северном домике старательно трудился над статьей незнакомого ему автора о Кромвеле, которую ему предложил перевести Ши Фуган. Перевод должен был быть сделан к следующему утру, и Ни Учэн уже получил за него солидный аванс от журнала «Наука на Западе и Востоке», который редактировал Ши Фуган. Он долго ломал голову, какими иероглифами передать английское имя автора «Onkern», и остановился на китайской транскрипции «Ванкэн», хотя имя не могло вызвать никакого интереса у читателя. Потом пошли слова, от которых голова у Ни Учэна распухла и стала величиной с бадью: «долгий парламент», «малый парламент», «реальная политика», «выбор Верховного владыки веры» и прочее и прочее. В правильности перевода слов у него не было никакой уверенности, однако при переводе ему доставляло большое удовольствие вспоминать о Европе, о европейцах, об иностранных языках и даже о трудных для понимания словах, о добротном костюме и пальто Ши Фугана, всегда идеально чистых, всегда без единой пылинки и весьма дорогих. Подобные воспоминания уносили Ни Учэна куда-то ввысь, к заоблачным далям, во владения небожителей. Итак, он упорно продолжал свою тягостную переводческую деятельность, хотя содержание и смысл написанного, а также реалии являлись для него полнейшей загадкой и даже бессмыслицей. Поминутно заглядывая в словарь, он долго обдумывал, прикидывал, и если все равно ничего не понимал, то приходил в ярость, считая переводимый текст сущей белибердой, специально ему кем-то подсунутой. Но, с другой стороны, от своей работы он получал и некоторое удовлетворение, а иногда и успокоение. Радость и гордость вызывал сам процесс соприкосновения с европейским, сопричастность иностранным письменам.

Но сегодня перевод почему-то не клеился. Сначала появилась Цзинчжэнь, и тут же послышались возбужденные возгласы и посыпались взаимные обвинения, потом возникла теща и началось всеобщее ликование по поводу воссоединения семьи. До его ушей долетали громкие крики женщин, настоящий галдеж. До чего же бессмысленный и примитивный весь этот переполох, никому не нужный и совершенно пустой! И эти всхлипы, перемежающиеся счастливыми воплями и хохотом, от которого разрываются барабанные перепонки. Сущее бедствие! Это бедствие для него, Ни Учэна, для Германа Онкерна, для англичанина Кромвеля, который диктаторствовал в Англии в XVII веке. Это бедствие для всей Европы, для всего человечества и всей культуры.

Перевод застопорился. Ни Учэн закурил и мрачно поглядел по сторонам. В этом проклятом доме он «честно» торчит вот уже полных четыре месяца. Он твердо понял, что от такого сидения он скоро свихнется…

Ты животное, мерзкое животное! Я животное!..

Приглушенные голоса, а потом нападки, допрос с пристрастием, предупреждение, после которого следует его покаяние. Его охватила дрожь. Он жадно затянулся сигаретой. Всего одна-единственная затяжка сократила сигарету едва ли не наполовину.

Он с опаской, тихонько постучал по столу, так как сильнее стучать побоялся, поскольку был лишен права издавать громкие звуки. Вообще говоря, всякие проявления чувств с его стороны наталкивались на яростное сопротивление жены. Стоило ему издать громкий возглас в минуты радости или горя, прочитать вслух какое-то английское изречение или произнести древнюю фразу, как он сразу же слышал протестующие слова: «Ты можешь напугать детей!» Однако им самим нисколько не возбранялось проявлять свои чувства, им можно и шуметь и орать! Впрочем, его стол уже не способен выдержать сильных толчков, потому что слишком много невзгод он претерпел в своей жизни, не раз подвергался страшным ударам, когда топтали душу его хозяина и когда он испытывал боль или гнев. От бесчисленных ударов белый лак, покрывавший поверхность стола, давно сошел и на столешнице появилось несколько вмятин, в то время как на руке хозяина порой можно было заметить капельки крови. Вот стол, на котором писалась история культуры Европы! Однако сам Ни Учэн никак не мог понять, для чего он делает этот перевод, какой в нем смысл и кому он нужен сегодня — в это военное лихолетье, в Пекине, оккупированном японцами. Разве только чтобы получить деньги, которых, впрочем, едва хватит, чтобы свести концы с концами.

На этом столе он и ел. Во время еды словари, черновики, пузырьки с чернилами, ручка и сплетенная из проволоки подставка для рукописей (кажется, единственная вещь, которая выглядела относительно прилично) отправлялись на пол, усеянный комочками глинистой грязи. Пол как пол, выложенный темными кирпичами вперемежку с квадратными каменными плитками. Но кто и когда нанес вместе с обувью столько глины, которая сейчас присохла к поверхности пола? И почему-то пол всегда сырой, из-за чего на нем постоянно скапливаются комки грязи, самых разных форм и размеров. Ни Учэн часто ходил в гости, и почти в каждом доме он замечал такие же кучки грязи, но в его собственном доме, в его комнате этих глиняных кучек было гораздо больше, чем у других, они лежали почти плотным слоем.

Двадцать третьего декабря делается сладкая тыквенная патока; двадцать четвертого — день всеобщей уборки. В этот день Цзинъи, повязав голову полотенцем, берет в руки бамбуковый шест с косо насаженной на него метлой и, размахивая им из стороны в сторону, принимается за уборку. Вид жены повергает Ни Учэна в уныние, но одновременно почему-то удваиваются его собственные усилия в работе. Ему неожиданно вспоминается день, когда он напился за чужой счет, потом вдруг заболел воспалением легких и чуть не протянул ноги. Его спасла тогда именно она, Цзинъи, которая сумела забыть о всех прошлых обидах. Когда-то он искренне хотел и надеялся осуществить завет Чжэн Баньцяо обрести состояние «труднодостижимой глупости», однако из этого у него ничего не получилось, и вот ему приходится влачить бестолковое существование вместе с Цзинъи. А кто на его месте поступил бы иначе? Его судьба находится в руках будды Жулая [139], а он всего-навсего обезьяна Сунь Укун. Обезьяна может подпрыгнуть на сто восемь тысяч ли, но она все равно не сможет выпрыгнуть из ладони Жулая. Какая жестокая история! Слушать ее все равно что глотать зелье из ревеня или бобов бадао, правда, от него прекращается понос и рези в животе. Пронесет, и сразу же становится радостно на душе! Успокоение!