Когда явились ангелы (сборник)

– На лад? Когда семьдесят процентов населения голосуют за второсортного престарелого актеришку, который считает, что всех, кто на пособии, надо кастрировать? Черт, да я самбыл на пособии! И еду жрал по талонам. Настоящий артист только так и выживет, если блядским вампирам не продастся. Ебаный боже, вы бы знали, какую гниль, какое говно я пережил, придурочный этот водила в автобусе, и эта сука в Айдахо, которой лишь бы из ружья пулять, да еще этот блядский сумах…

– Слушай, шваль, – ласково сказал я. Я, понимаете, решил, что, если человеку делать больше нечего, кроме как ехать 4000 миль, чтоб уломать толстого, старого и лысого писателя на пенсии, которого даже не читал, пристроить его певцом в кантри-группу, которой даже не существует, – в общем, человек этот, значит, и впрямь в тугой переплет попал; и я решил поделиться с ним своей мудростью. – Ты вообще понимаешь, что неплохо бы мозги себе перекроить? Если думать, как ты, завтра будет хуже, чем сегодня. А следующая неделя – хуже, чем эта, и следующий год – хуже, чем предыдущий. А твоя следующая жизнь – если она тебе достанется – хуже этой… ну и ты в итоге просто-напросто исчезнешь.

Он откинулся на спинку и посмотрел в окно на орегонские лужи.

– Да мне похуй, мистер, – сказал он.

Короче, я выдал ему три бакса и высадил возле «Дэйри Куин», велел ему похавать, пока я за покупками езжу. Его глаза в первый раз посмотрели прямо на меня. Оловянно-серые у него были глаза, на редкость большие, и вокруг зрачка видно много яблока. Некоторые восточные знахари говорят, что, если под зрачком видно глазное яблоко, значит, ты, как они выражаются, санпаку,«тело, лишенное равновесия и обреченное». Я заключил, что Патриковы странные глаза, видимо, означают, что он какой-то ультра санпаку,не просто обреченный.

– Вы ж за мной вернетесь, да?

Обреченный и к тому же опасный.

– Не знаю, – сознался я. – Мне надо подумать.

И впихнул ему в руки сумку. А когда пихал, нащупал что-то жесткое и зловещее, проступившее под тканью. И замер.

– Э-э… может, маловато будет трех баксов? – додумался спросить я. Он уже отвернулся и уходил.

На ощупь и по размеру оно было как армейский.45. Но, господи боже, поди пойми. И проволокой я тоже особо не закупился. Все не мог решить, бросить его в «Дэйри Куин», звякнуть копам или что вообще делать. Плюнул на электротехническую лавку и пошел в видеопрокат, обменял «"Битлз" на стадионе Ши» [240]на другую кассету, а потом вырулил к «Дэйри Куин». Он уже сидел на этой сумке своей у обочины, подбородок в белом бумажном пакете – рифмой к меловому пятну на щеке.

– Залазь, – сказал я.

По пути к ферме он снова заныл о жестокосердии Восточного побережья: дескать, никто ему там не помогал, а он вечно помогал всем и каждому.

– Назови кого-нибудь, – придрался я.

– Что?

– Кому ты помог.

Поразмыслив, он сказал:

– Ну вот была эта девчонка в Нью-Джерси. Умнющая, но не врубалась, понимаешь? Я ее выдернул из этой ее блядской лицемерной неполной средней, показал ей, как по правденадо жить.

Я вновь озлился. Развернулся и ссадил эту недорослую мразь у шоссе. Вечером, когда я отвез дочь на баскетбол и возвращался домой, он опять мне встретился – сутулясь, тащился к моей ферме по дороге на Нево с сумкой через плечо.

– Залазь, – сказал я.

– Да я не к вам шел. Канаву ищу, где кости кинуть.

– Залазь. Лучше будешь под присмотром.

В общем, он поужинал и ушел в хижину. Развести огонь не дал. От жары у него зудела сыпь, а от света болели глаза. Ну, я выключил свет – пусть, думаю, лежит себе. Мы смотрели видеокассету, и я все представлял, как он лежит в черном безрадостном холоде, глаза распахнуты, не чешется, не думает даже, а вот просто лежит.

Смотрели мы «Чужого» [241].

Назавтра мы с Доббзом нагрузили пикап мусором – на свалку в Крессуэлл везти, – и я пошел расталкивать Патрика.

– Сумку захвати, – сказал я.

Он опять на меня эдак покосился – мол, ты тоже блядский вампир, – подхватил сумку с пола и угрюмо закинул на плечо. Жесткий прямоугольный предмет под хаки больше не проступал.

Он негодовал, что его вытащили из дома, и потому еле слово нам молвил. Вылез, пока мы разгружали пикап на мусорке, и обратно лезть не пожелал.

– Тебя до шоссе подбросить? – спросил я.

– Пешком доберусь.

– Как пожелаешь, – сказал я, сдал назад и развернулся.

Он стоял посреди грязи и гравия и памперсов и винных бутылок и старых журналов, сумка валялась рядом; он смотрел, как мы отъезжаем, и его круглые серые глаза не мигали.

Тряско выдвигаясь со свалки, я чувствовал у себя на загривке перекрестье прицела.

Назавтра он позвонил. Звонил он со стоянки в Гошене – это дальше по нашей дороге. Известил о том, что сыпь стала хуже и он серьезно во мне разочарован, но дает мне еще один шанс. Я бросил трубку.

А вчера вечером дочь сказала, что видела его из окна школьного автобуса – он сидел на сумке в траве на углу Джаспер-роуд и Вэлли. Сказала, жевал морковку и все лицо его было закрашено белым.

Не знаю, как с ним поступить. Знаю, что он где-то там, разгуливает себе.

Сегодня под вечер мы с Доббзом поехали кутить со стариной Хантером С. Томпсоном [242], у которого тут опять какой-то гонзогон по заказу факультета журналистики Ор. универа. Заехали в Клуб ветеранов смазать Хантеру колеса перед лекцией – «телегой мудреца», как он выражался, – и заговорили о Джоне Ленноне, о Патрике Швали и об этом новом легионе разочарованных и опасных. Не понимаю, протянул Хантер, почему они все уперлись в Леннона и ему подобных, а не в таких, как он, Томпсон.

– Ну, я же немало народу в свое время обозлил, – сообщил нам добрый доктор.

– Но ты их не разочаровывал, – объяснил я. – Ты же не сулил им Мира Во Всем Мире или Вселенской Любви, правда?

Нет, признал он, не сулил. Давненько, признали мы все,не слышно было, чтоб хоть кто-нибудь играл в Полианну [243]и сулил что-нибудь эдакое небесно-журавельное.

– Сегодняшний мудрец, – провозгласил Хантер, – не купится на это тупиковое разводилово – он слишком мозговит.

– Или у него кишка тонка, – вставил Доббз.

Мы заказали еще по одной и задумались – молчали, но, подозревал я, все мы, потягивая из стаканов, размышляли, что, может, пора опять поболтать про небесных журавлей, плюнув на опасности тупиков или прицелов.

А то как же нам снова посмотреть в глаза этому маленькому очкастому ливерпульцу, когда Вдали вновь Раздастся Зов Революции [244].

© Перевод А. Грызуновой.

Демонский ящик: эссе

«Беда твоя в том… – предостерегал меня мой высокий папа, когда поток любознательности грозил унести меня в таинственные моря, бушующие вокруг ЗАГАДОК ЗАТОНУВШЕГО КОНТИНЕНТА МУ или ПОДЛИННЫХ ЧАР ОСТРОВОВ ВУДУ и в подобные неведомые страны, обозначенные на картах научно– и ненаучно-фантастической макулатуры, – что ты все время хочешь пастись в непостижимом».

Много лет спустя другой предостерегающий бакен, столь же авторитетный, высказал противоположное мнение. Доктор Клаус Вуфнер.

– Беда ваша, дорогой Девлин, в том, что вы не желаете расстаться с грезами, навеянными воскресной школой. Да? С этим воздушным шариком, с этим пузырем духовного газа, где ангелы танцуют на кончике булавки. Почему вы за него держитесь? Он пустой. Если где-то обретаются ангелы, то не на кончике знаменитой булавки, нет. Они танцуют только в головах размером с булавочную головку, эти ангелы.

Старый доктор подождал, когда слушатели перестанут хихикать.

– Притом все медленнее и медленнее, – продолжал он. – Даже там. Они устают, эти танцующие вымыслы, и, если им не давать питания, они голодают. Как и все. Потому что голод должен настигнуть всех нас, да? Ангелов и дураков, фантастических и реальных. Кто-нибудь из вас понимает, о чем я говорю? О Безымянном Голоде Иззи Ньютона?