Коммунист во Христе

Иван слушал Старика Соколова с изумлением. Ему самому никогда не приходило в голову так вот истолковывать, ставшее ходячим, слово демиургены и демиургения. Виде-лась только усмешка. И сами собой всплывали слова "деспотия", "тирания" для поясне-ния этой демиургении… И тут же слеќтало с языка язвительное "демиургенизм", а к нему напрашивались приставки: "правовой", "перспективный", "реальный", "развитой", все те, которые лепились к слову "социализм", где они вроде были и на месте… А вот как сказать "развитой демиургенизм"?.. Явная насмешќка. Скорее всего тут подходят другие определе-ния, данные тому же социализму: "лагерный", "казарменный", "барачный"… "Барачный демиургенизм" — тут уж полная ясность во что мы втюрились по чужеумию. Ни усмешки, ни издевки. Виделась яма, беда, бездна: "яма без дна"… И все как бы "накрывалось" ка-ким-то мягким, затуманивающим сознание словечком: "демиургения". Будто тебя, усып-ленного, завели в дремучую болотину и лишили силы, чтобы выбраться из нее. И спра-шиќвалось: а что же делать?.. Сознание подсказывало: надо выбираться! И начинать с осознания самого себя. Понять — кто же ты?.. Коммунист во Христе и подвигал тебя к та-кому осознанию. В нем не иссякала вера в настание сущего мирства, уложенного право-славным людом от веку. Эту веру он и почел оставить молодому Корину, в ком видел длителя вечного рода радетелей земли. И эти мысли Ивана Яков Филиппович как бы подтвердил своим высказом:

— Как можно пропасть тому, что в нас породилось?.. Оно по приќроде к тебе при-шло и должно ужиться как Богово. Все и пребудет в нас через претерпение во сокруше-ний. Бог благ и милостив. Испытание, коли наслано им, то и прощение грядет, и наладит-ся жительство по правде мирской. В это вот и у Сократа оставалась надежда.

Вера Старика Соколова отвеивала от Ивана грустные и безысходные мысли, нахо-дившие в раздумьях. Тем жизнь и длится вечно, что человек прозревает сквозь скверну, одолевает оневоление и выходит и свету.

Платона и они со Светланой полистали. А брал ли вот в руки его "Диалоги" Сергей Львович Горский, тогдашний эмтеэсовский пропаганќдист. Скорее всего, цитаткой из "главной книги" отделался. И истолковывал эту цитатку так, как и ему самому истолковы-вали: "Мы — большевики-ленинцы и есть демиурги пролетариата, творцы советской со-циалистической жизни". Может и не совсем так, не слово в слово отец пересказал, что эмтеэсовским трактористам втемяшивалось, но это же самое и в институтах студентам профессора в голову вбивали. И разрасталась вширь и в длину племя демиургенов. Ввысь-то не пошло. Эмтеэсовские трактористы, простые парни, созорничали, нарекли свое начальство попавшим в "Евангелье" сократовским словцом. И как сам Сократ и со-кратовцы, поплатились за свои выходки. И верно, что в тиши, вдалеке от людской толпы, скорее видятся "умные" несуразности, и вроде бы случайным знаком клеймятся, как герб на медном пятаке для мирского глаза.

Иван сказал своему Сократу, Коммунисту во Христе, поддаваясь наплывшим вдруг мыслям:

— Демиургизм, это уж точно, чисто наше сотворение "действительного". Сами но-воявленных особей вывели и выпустили на свет божий. Не один, вишь, творец, а многие со властью бога.

— Оно вот, все то, чем бы ладно жить, мимо нас течет и сыплется, как семя из ды-рявого" мешка, — Яков Филиппович рокотнул меднотрубным смешком и посерьезнел. — А должно бы все копиться: в руки возьми, что тебе досталось, улучшение сделай, а там опять передай для нового улучшения. Не из кучки бери, а в кучку добавляй… Старый горшок треснул, у разумного-то мужика новый наготове. И показистей прежнего. В худом щи не сваришь. Пустым словом коли голодного пса раз приманишь… Хироманты вот по руке гадают о судьбе. На ладонях вся твоя жизнь показана. На левой — что от роду тебе Творцом сулено, на правой — чего сам старением своим добиваешься. Левая вот наша и остается богаче правой. Не сотворяем мы того, что судьбой нам дано. Всех на одну дорогу затолкали, оттого вольного ходу и нет. Во свое — преграда, а во чужое общее — двери на-стежь, иди туда, ухитрись и возьми… Добро-то на виду у всех ходит, его и секут, а пога-ненькое по задворкам шастает, не в показе. На задворки неволя и заќ гоняет люд скопом. Мир-то устроен и хитро и просто. Все в нем как на весах. Праведники без грешников, так выходит, сами падут вниз, или будут вверху болтаться, если греховное их перевесит. Грех вот и не дает праведности опуститься до неподобия. Обиженная плоть наќчинает шибко голосить. Но и тут — или зло от нее через край, или малахольное добро без противления. И тут и там беда: коли обида и не у злого завистью переполнится, то же зло и будет. — Яков Филиппович помолчал, вроде бы гадая, как можно такое лихо жизни человеку обой-ти. Но тут же, как бы приметив огонек в ночной дороге, оживилќся. — Вы вот, Корины, о земле радеете, а я оберегаю овечек осоќбой породы на прок. Так ведь зависть обществен-ников: "Мне вот худо, не допущу, чтобы тебе было лучше, чем мне". И все это с полного одобрения, прости Господи, демиургенов… А если у человека в себе раќзумный лад, так при любой власти он к добру тянуться. А от добра — кому бы худо-то?..

4

Марфа Лукинична, приоткрыв дверь, кликнула к чаю. И Яков Филиппович с Ива-ном прошли в гостевой пятистенок.

— Вот коли, в мужицкой избе, по-городскому обставленном, и погосќтюем, — сказал шутливо Яков Филиппович. Сели к самовару. Иван оказался лицом к портрету генерала. Когда проходил через пятистенок в келью старовера, на портрет глянул лишь мельком. А тут с портрета прямо на него устремились молодые глаза самого Коммуниста во Христе. И дерзновение отцовское во взгляде не пряталось. Портрет — это ведь не сам человек в толпе среди себе подобных, когда надо прятать настроение… Не скрывалось тут и ожи-дательное претерпение в чертах лица, осознание готовности к страданию и воля к преодо-лению его. Усмешка в неплотно сжатых губах. "Понимаю вот, — говорил Ивану облик ге-нерала, — но как и ты, колхозным инжеќнер, надеюсь…" Погоны на кителе не выделялись. Звезда Героя тоже на груди стушевана. Будто прилип к кителю опавший с березы осен-ний листок. Главное-то вот это — староверское, что в душе бережется.

Иван несколько раз виделся е генералом, когда он приезжал на побыќвку к родите-лям. В штатском он казался озорноватым мужиком, приживќшимся ненароком в городе. А на портрете, в казенном одеянии, — обеќспокоенным отринутостью от своего деревенского мира… Но все же вот мебель привез в деревню из самой Москвы. Захотел чего-то и не своего в отчем доме, староверском жилище. И вот оно мозолит глаза, мягкое и гладкое.

Хозяйка, Марфенька, заботливо разливала по чашкам чай. В ажурной плетенке из тонких ивовых прутиков лежали сухарики. Ваза с медом, варенье порошковое, сахар в фарфоровой сахарнице. Все вроде бы и по городскому, но с какой-то своей обиходно-стью. Прозорливый ум русских интеллигентов давно усмотрел в крестьянском быту корни высокой культуры своего народа, аристократического такта, "того бы и держаться, а не подкапывать устои, не губить крону живую прижившеќгося дерева, дающего свои плоды земные.

Яков Филиппович, как бы внутренне побужденный к продолжению разговора о житье-бытье, поведал Ивану свои на то думы:

— Без устали говорим, как жить, чего делать, чего не делать, а что жить домом на-до, о том забываем. Взять вот Марфеньку, их семью. Известь обжигали и за ней к ним ез-дили со всей округи. Это и нравилось всем. При нужном деле дом был, и не для себя толь-ко. Земля, она тоже не в оскудении держалась. Землей живи, но и дело досужее знай, чем в долгую зиму заняться. Так божий мир устроен, во всем свой прок.

Марфе Лукиничне припомнилось свое:

— Было-то былое, что бы и вспоминать, — оговорилась она. И оживиќлась: — Всей семьей камни собирали по округе. Отец с сыновьями ямы жгли. На базар ехали с бочками извести. И сами к нам приезжали…

— Во, во, — Яков Филиппович вроде важное что высмотрел. Поставил на блюдце чашку, и как кого-то невидимого предостерег жестом правой руки: — Базар, он мужика жизни учил… Любознатец что-то там всегда выглядит, и свое лучше поймет, душа-то и воззовется по добќру к хорошему. Одному продать свое надо, другому купить, какой в том грех, в рот те ухи… — И вроде чего опасаясь, смолк на своей присказке.